Робин Апдайк - Саддам Хусейн

Культ личности не был уникальным явлением на Ближнем Востоке. В этом регионе, где лидеры часто имеют большее значение, чем государственные институты, феномен очередного «Государство – это я» – отнюдь не чужеродное вкрапление. И все же Хусейн довел эту традицию до невиданных высот пропаганды и подневольного подхалимажа. Он был одновременно и отцом нации, и ее славным сыном, яростным воином и мудрым философом, радикальным революционером и образцом правоверного мусульманина.

В этом последнем качестве Хусейн проявил себя как человек на все времена. Напялив на себя одежды религиозного благочестия, этот абсолютно светский и современный лидер, дотоле один из самых стойких поборников мирской идеологии, стал изображать из себя образцового магометанина. Иранские обличительные инвективы, направленные против Баас, говорил он, совершенно необоснованны. Партия не только ничего не имеет против религии, но, напротив, «черпает свой дух на небесах». Ислам и арабский национализм неразделимы, утверждал Хусейн, и любая попытка их разделить равнозначна применению идей Шуубии к современным условиям (Шуубия – течение в исламской истории, возникшее в Иране и отрицающее культурное превосходство арабов). Кто, кроме арабов, страстно уверял он, «нес и защищал знамя ислама, пока он не распространился до самых отдаленных уголков земли, включая ту землю, по которой сейчас ходит Банисадр?» И кто мог лучше воплотить в своей личности эту бессмертную связь между исламом и арабским национализмом, чем он, Саддам, прямой потомок пророка Мухаммеда?

Следовательно, рассуждал Саддам, невероятно, чтобы истинное исламское движение было враждебно арабскому национализму и лично ему. То, что Иранская революция проявляла такую необузданную враждебность, заставляло серьезно сомневаться в его исламских притязаниях. На самом деле, полагал он, муллы были заинтересованы отнюдь не в распространении исламских идеалов. Скорее ими двигало желание повернуть ход исламской истории, зачеркнуть битву при Кадисии (635 год н. э.), где малочисленная арабская армия поставила на колени мощную Персидскую империю и заставила ее принять ислам. Чего не понимают современные «шуубисты» в Тегеране, предупреждал он, так это того, что «когда столкновение является патриотическим и национальным долгом, мы будем непоколебимы». Должна состояться вторая Кадисия, и потомок Пророка, Саддам Хусейн, заменит великого мусульманского военачальника прошлого, Саада ибн-Али-Ваккаса, чтобы преподать персам урок истории.

Пророк был не единственной исторической личностью, «завербованной» в попытке представить Хусейна как воплощение иракского и панарабского национализма. Великие доисламские месопотамские правители, такие как Хаммурапи, Саргон и Навуходоносор, использовались таким же образом. Навуходоносор, вавилонский царь, который в 587 г. до н.э. взял Иерусалим и разрушил еврейский храм, вызывал особенный восторг Хусейна. Преобразованный иракским президентом в «великого арабского вождя, который воевал с персами и евреями», Навуходоносор воплощал все, к чему стремился Хусейн – славу, завоевания, единовластное владычество «от Залива до Египта» – и, самое главное, был символом явного иракского патриотизма и всеарабского национализма. Говоря словами самого Хусейна: «Клянусь Аллахом, я действительно мечтаю об этом и желаю этого (выступить в роли Навуходоносора). Для любого человека это честь – мечтать о такой роли... Это напоминает мне, что любой человек с широкими взглядами, верой и такой чувствительностью может действовать мудро, но практично, и, осуществив свои цели, стать великой личностью, которая сделает свою страну великой державой. Вспоминая о Навуходоносоре, я прежде всего помышляю о великих возможностях арабов и о грядущем освобождении Палестины. Ведь и Навуходоносор был арабом из Ирака, пусть и древнего Ирака. Именно Навуходоносор привел плененных еврейских рабов из Палестины. Вот почему каждый раз, когда я думаю о Навуходоносоре, я хочу напомнить арабам, особенно иракцам, об их исторической миссии».

Характер Саддама Хусейна отличался некоторыми особенностями, но наивность не была присуща ему. Несмотря на его страстную риторику о второй Кадисии, он серьезно сомневался в том, что его кампания самовосхваления заставит соотечественников с готовностью последовать примеру их славных предков и «умереть на коне». Поэтому, как только между Ираком и Ираном развернулись военные действия, Хусейн сделал все от него зависящее, чтобы последствия войны не сказывались на населении в целом. Вместо того чтобы сконцентрировать большую часть ресурсов Ирака на военных усилиях и, подобно Ирану, подчеркивать доблесть жертвы, иракский президент пытался доказать своему народу, что он может одновременно и вести войну, и поддерживать в стране повседневную деловую атмосферу. Для того чтобы продолжать свои амбициозные планы развития, начатые до войны, он поднял расходы на социальные нужды с 21 миллиарда долларов в 1980 году до 29,5 миллиардов в 1982. Львиная доля этого расширенного бюджета (в 1980 он составлял всего 19,9 миллиардов долларов) тратилась на гражданский импорт, чтобы не допустить нехватки товаров.