Марк Курлански - Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества

Что лежит в основе интеллектуального поиска? Вопрос «что?»? Если так, то, может быть, стоит первое предложение этого абзаца читать как утверждение? Кто-то может сказать, что «почему?» – это основной вопрос науки, но не является ли научное «почему» просто гипотезой, которая ведет к достижению настоящей цели науки, ответа на вопрос «что?»? Не так ли и с историей, которая кажется наукой о «когда», в то время как она в конечном счете о том, «что»? Если, как считает историк Маргарет Макмиллан, «минимально необходимую основу рассказа о прошлом представляют собой» вопросы «Что произошло и что за чем следовало?» – не значит ли это, что на самом деле нам нужно знать, «что»?

Когда Маркус Гарви хотел полностью изменить историю и имидж чернокожих, не выбрал ли он в качестве названия для эссе «Кто и что такое негр?»? Не означает ли, что «кто» в руках революционера ведет также и к «что»?

Предполагаете ли вы, что поэт будет любителем «почему»? Тогда почему великий испанский поэт Федерико Гарсия Лорка был таким хроническим любителем «что»? Почему это испанское слово, «qué», постоянно попадается в начале его предложений? Не задавал ли он основного вопроса поэта, когда писал: «Я думаю, в чем смысл чернил, бумаги и поэзии?» Когда умирающий муравей грустно произносит «я видел звезды», что отвечают другие муравьи? «Qué son las estrellas?» – «Звезды? Что это значит?» [3]Почему, если уж на то пошло, улитка, такое простое, элементарное животное, часто встречается в его поэмах? Почему он написал:

«Они принесли мне улитку./ Внутри она поет/ зеленый, словно карта, океан»? И почему описывал осень «С маленькими белыми улитками»? Любил ли Гарсия Лорка «что», потому что он подвергал сомнению простые, основополагающие вещи? Не это ли определение любителя «что»? Делает ли это его опасным? Не потому ли Франко, боровшийся за установление фашистской диктатуры, приказал его убить? И если кажется очевидным, что полицейские государства не любят задающих вопросы, нет ли у них особенного недоверия к тем, кто задает вопрос «что»?

Предсказал ли Лэнгстон Хьюз в поэме 1951 года десятилетия городских волнений, спросив «что?» – «Что происходит с отложенной мечтой?»

Не был ли Хосе Марти, отец кубинской независимости и настоящий бунтовщик, также и великим любителем вопроса «что»? Не спрашивал ли он в статье, хвалившей другого бунтовщика, Ральфа Уолдо Эмерсона: «Отчего человек, который сам себе хозяин, не смеется над королем?» Это ли не опасный человек? О чем он спрашивал своего генерала, Максимо Гомеса, который, как он боялся, мечтал о военной диктатуре? «Что такое мы, генерал?» Что? «Мы героические скромные слуги идеи, сжигающей наши сердца, верные друзья страдающей нации? Или мы храбрые и обласканные фортуной «каудильо», с хлыстом в руке и шпорами на сапогах готовящиеся принести народу войну, чтобы завладеть им?» Что?

Почему «что» настолько существенен? Что в этом «что»? Что происходит, когда в начале девятнадцатого века Жан Ансельм Брийя-Саварен в своей великой книге о еде, «Психология вкуса», задает вопрос: «Усваиваются ли трюфели?» Разве это не подходящий вопрос, который стоит задать, прежде чем есть трюфели? Но не важнее ли его более ранний вопрос: «Что понимается под словом «еда»?»

Но не вопрос ли «что это?» является основным, когда мы говорим о еде? Почему мы его все время слышим в израильских продуктовых магазинах? «Mah ha zeh?» Что это? И почему все время слышим в ответ другой вопрос: «Mah?»

«Что это?»

«Что?»

Любят ли израильтяне «что» от природы? Они – тот народ, который подвергает сомнениям основы? Является ли самый часто задаваемый вопрос самым важным, и если да, не значит ли это, что израильтяне верят, что самый важный вопрос – это «что»? Может быть, именно поэтому они целыми днями бродят, постоянно спрашивая: «Mah? Mah?» – «Что, что?»

Приводит ли это спрашивание хоть к чему-нибудь? Или «что» – это не вопрос, а утверждение? Или они просто думают, что «что?» было первым вопросом? Тогда почему они не идут дальше? Не потому ли, что на «что» они так и не получили адекватного ответа?

Разве не важен вопрос «почему?»? Но не оставляет ли он нас беззащитным перед получением ответа в духе Талмуда: «Почему нет?» Может, это просто отрицательная форма того же вопроса? Или это положительная форма? Может, израильтяне предпочитают спрашивать «что?», потому что они знают, что даже Талмуд не сможет вернуть им этот вопрос тем способом, которым он поступает с «почему?»?

«Как это объяснить?»