Георгий Плеханов - Народники-беллетристы

"— Да я не понимаю, какая это хворь? — воскликнул он. — По-моему дурь одна… Какая это хворь!

— Жизни не рад — вот какая моя хворь! Не знаю, что к чему, зачем… и к каким правилам… — упорно настаивал Гаврило.

— Ты ведь землепашец? — строго спросил батюшка.

— Землепашец, верно.

— Что же тебе еще! Добывай хлеб в поте лица твоего, и благо тебе будет, как сказано в писании…

— А зачем мне хлеб? — пытливо опросил Гаврило.

— Как зачем? Ты уж, брат, кажется, замололся… Хлеб потребен человеку.

— Хлеб, точно, ничего… Хлеб — оно хорошее дело. Но для чего он? вот какая штука-то? Нынче я ем, а завтра опять буду есть его… Ведь сваливаешь в себя хлеб, как в прорву какую, как в мешок пустой, а для чего? Вот оно и скучно… Так во всяком деле: примешься хорошо, начнешь работать, да вдруг спросишь себя: зачем, для чего? И скучно…

— Так ведь тебе, дурак, жить надо! Затем ты и работаешь, — сказал гневно батюшка.

— А зачем же мне надо жить? — спросил Гаврило.

Батюшка плюнул.

— Тьфу! ты, дурак этакий!

— Ты уж, отец, не изволь гневаться. Ведь я тебе рассказываю, какие мои предсмертные мысли… Я и сам не рад; уж до той меры дойдет, что тошно, болит душа… Отчего это бывает?

— Будет тебе молоть! — сказал строго батюшка, собираясь прекратить странный разговор.

— Главное — деваться мне некуда, — возразил грустно Гаврило.

— Молись Боту, трудись, работай… Это все от лени и пьянства… Больше мне нечего тебе присоветовать. А теперь ступай с Богом.

Батюшка при этом решительно встал…"

Случилось ли вам прочесть так называемую "Исповедь" графа Л. Толстого? Не правда ли, Гаврило задавал себе те же самые вопросы: "Зачем, для чего, а после что?" — какие мучили знаменитого романиста? Но между тем как богатый и образованный граф имел полную возможность ответить на эти вопросы менее уродливо, чем он ответил, — Таврило, самым положением своим, лишен был всяких средств и всяких пособий для правильного их решении. В окружавшей его тьме ниоткуда не было просвета.

Он плакал, чудил, нагрубил священнику, обругал фельдшера, подрался со старшиною и угодил в острот за эту драку. Его спас фельдшер, обративший внимание суда на болезненное душевное состояние подсудимого. Успокоился он уже значительно позже, когда нашел место дворника в соседнем городе. Там думать было не о чем.

"Разве можно что-нибудь думать о метле или по поводу нее? У него в жизни метла одна и осталась, — поясняет г. Каронин. — Вследствие этого, мыслей у него больше не появлялось. Он делал то, что ему приказывали. Если бы ему приказали этой же метлой бить по спинам жильцов, он не отказался бы. Жильцы его не любили, как бы понимая, что этот человек совсем не думает. За его позу перед воротами они называли его "идолом". А между тем он виноват был только тем, что оборванные деревней нервы сделали его бесчувственным".

"Проницательный читатель" поспешит заметить нам, что осаждавшие Гаврилу вопросы нимало не разрешались метлою, и что поэтому совершенно непонятно, отчего место дворника дало этому странному крестьянину желанное успокоение. Но дело в том, что, говоря вообще, Гаврило ставил себе вопросы совершенно неразрешимые, неразрешимые ни в городе, ни в деревне, ни сохою, ни метлою, ни в монашеской келье, ни в кабинете ученого.

"Зачем? Для чего? А после что?" Помните гейневского юношу, который спрашивает:

Да, это неразрешимые вопросы! Мы можем узнать, как происходит дело, но не знаем — зачем происходит оно. И однако замечательно, что неразрешимость подобных вопросов мучит людей только при известном складе общественных отношений, только тогда, когда общество, ищи известный класс, или известный слой общества находится в состоянии болезненного кризиса.

Живой о живом и думает. Физически и нравственно здоровым людям свойственно жить, работать, учиться, бороться, огорчаться и радоваться, любить и ненавидеть, но вовсе не свойственно плакать над неразрешимыми вопросами. Так и поступают обыкновенно люди, пока они здоровы физически и нравственно. А нравственно здоровыми они остаются до тех нор, тюка живут в здоровой общественной среде, т. е. до тех пор, пока данный общественный порядок не начинает клониться к упадку. Когда наступает такое время тогда сначала в самых образованных слоях общества являются беспокойные люди, вопрошающие: "Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?" — потом, если это болезненное состояние распространяется по всему общественному организму, недовольство собой и всем окружающим сказывается в самых темных его слоях; и там, как в интеллигентной среде, находятся "нервные" особи, одолеваемые "предсмертными", как выразился Гаврило, мыслями. Употребляя выражение Сен-Симона, можно сказать, что болезненное стремление разрешить неразрешимое свойственно критическим и чуждо органическим эпохам общественного развития. Но дело в том, что и в критические эпохи под этим стремлением задумываться над неразрешимыми вопросами скрывается вполне естественная потребность открыть причину испытываемой людьми неудовлетворенности. Как только она открыта, как только люди, переставшие удовлетворяться своими старыми отношениями, находят новую цель в жизни, ставят перед собою новые нравственные и общественные задачи, от их склонности к неразрешимым метафизическим вопросам не остается и следа.