Вацлав Гавел - Сила бессильных

Свобода рок-музыки была воспринята как свобода человека, а значит, и как свобода философской и политической рефлексии, свобода литературы, свобода выражать и защищать различные социальные и политические интересы общества. В людях проснулось чувство солидарности: они осознали, что не заступиться за свободу других — даже тех, кто от тебя далек и творчеством, и мироощущением, — означает добровольно отречься и от собственной свободы. (Не существует свободы без равноправия, и нет равноправия без свободы; эту старую истину Хартия-77 дополнила еще одной характерной для нее и чрезвычайно важной для истории современной Чехословакии чертой: это то, что автор книги «Шестьдесят восьмой» анализирует как «принцип исключения», как первопричину нашего нынешнего бедственного морально-политического состояния.

Этот принцип оформился в конце Второй мировой войны в результате неожиданного и необъяснимого сговора демократов с коммунистами и в дальнейшем эволюционировал до самого «горького конца» и был наконец преодолен впервые за долгие десятилетия именно Хартией-77: все, кто солидаризировался с ней, тем самым взаимно поручившись за свою свободу, вновь стали равноправными партнерами; это не столько «коалиция» коммунистов с некоторыми некоммунистами — в этом не было бы ничего исторически нового и чрезвычайного в морально-политическом плане — сколько содружество, которое ни от кого априорно не отгораживается и никому априорно не отдает предпочтения. В этой-то атмосфере и возникла Хартия-77. Кто мог ожидать, что преследование одной или двух малоизвестных рок-групп будет иметь столь крупные политические последствия?

Думаю, что история возникновения Хартии-77 хорошо иллюстрирует то, что я уже показал в предыдущих рассуждениях: что специфической средой и источником многих движений, которые мучительно приобретают политический опыт, в условиях посттоталитарной системы не являются события непосредственно политические или же конфронтация различных явно политических сил и концепций, а что эти движения в большинстве случаев возникают на совершенно иной почве: в какой-то более широкой области «до-политической», где противостоят «жизнь во лжи» и «жизнь в правде», то есть притязания посттоталитарной системы и подлинные интенции жизни. Эти подлинные жизненные интенции могут иметь, естественно, самую различную форму: в одном случае это элементарные материальные, социальные или сословные интересы, в другом — определенные духовные запросы или основополагающие экзистенциальные потребности, среди которых — желание человека жить по-своему и достойно. Политический характер этой конфронтации, стало быть, исходит никак не из прирожденной «политичности» пробивающихся интенций, а просто из того, что коль уж посттоталитарная система, основанная на комплексном манипулировании человеком, на него как таковая обречена, то каждое свободное человеческое действие или проявление, каждая попытка «жизни в правде» обязательно являет собой угрозу системе, а следовательно, становится политикой par excellence . Политическое обособление акций и движений, возникших на этой «до-политической» почве, назревает и происходит уже во вторую очередь как побочное следствие возможных конфронтации; но эти обособления мы никогда не обнаружим у их истоков как пункт программы, проекта или как начальный стимул.

Это опять-таки было подтверждено 1968 годом в Чехословакии: коммунистические политики, которые тогда пытались провести реформу системы, не предложили своей программы. Их внезапное решение было вызвано не мистическим озарением свыше, к этому их вынудило длительное и все усиливающееся давление из сфер, которые не имели ничего общего с политикой в традиционном смысле слова. Собственно говоря, они попытались разрешить политически общественные противоречия (как, например, противоречие между интенциями системы и интенциями жизни), которые люди годами ежедневно испытывали на себе, на которые все более открыто реагировали самые различные социальные слои и которые годами, вызывая живой резонанс во всем обществе, с самых разных позиций анализировали ученые и творческие деятели; решения этих противоречий требовали и студенты.

Своим возникновением Хартия-77 доказывает и то особое политическое значение нравственного аспекта, о котором я говорил. Ведь без этого сильного чувства солидарности самых широких группировок вообще невозможно представить возникновение Хартии-77, так же как невозможно представить это без внезапного прозрения, что далее уже нельзя выжидать и что необходимо сообща и во всеуслышание сказать правду, не думая о последствиях, которые это вызовет, и забыв об эфемерности надежды, что такой поступок в обозримом будущем принесет какой-то ощутимый результат. «...Есть вещи,ради которых стоит терпеть...», — написал Ян Паточка незадолго до своей смерти. Думаю, что для хартистов это не только завещание, но и самый убедительный аргумент в пользу того, почему они делают именно то, что делают.