Василий Розанов - Л. Н. Толстой и Русская Церковь

Еще о последних, об этих "корнях"… Толстой учился в университете на физико-математическом факультете [9] Розанов ошибается: Толстой учился на Восточном отделении по разряду арабо-турецкой словесности (1844–1845 гг.), затем на юридическом факультете Казанского университета (1845–1847 гг.); курса не кончил. , притом, по собственному воспоминанию, — учился плохо и небрежно. Хотя он потом всю жизнь очень много читал и изучал, но это не могло заменить университетских лекций по истории. Дело в том, что никакая книга не содержит в себе интонаций живого голоса живого человека и не содержит "отступлений в сторону", оговорок и замечаний, которыми профессор сопровождает чтение в аудитории. Наконец, ни в какую книгу нельзя уложить и ни в какой ученой форме нельзя выразить тех частных бесед, бесед мелькающих, обрывающихся, недоконченных, которые студент, заинтересованный наукою, может иметь с профессором у него на дому или идя по коридору из аудитории. Ведь часто афоризм скажет больше, чем рассуждение; насмешка, сарказм живого человека или его восхищение, выраженное в блеске глаз и вибрации голоса, — скажут больше, чем печатные строки с печатным знаком восклицания. Словом, книга всегда "без штрихов"; и в книге говорит ученый "без тона"; а "тон делает музыку": и Толстой знал историю вот именно "без музыки" [10] …Толстой знал… историю "без музыки". — "Музыкальное" восприятие истории — общее свойство эстетизованной историософии Серебряного века (яркий пример — А. Блок с его призывом: "Слушайте музыку революции!"). . Т. е., в сущности, он ее вовсе не знал, иначе как скелетно и в одних фактах. Духа ее не знал, аромата ее не обонял. Только ученый, уже всю жизнь посвятивший на изучение эпохи перехода античного мира в новый, христианский, мог бы в четыре года университетского курса дать почувствовать Толстому такие тайны античных чувств, такие тайны противоположных, христианских, чувств, мог бы передать такую непостижимость древней смерти и нового воскресения, какие поистине уловимы для голоса и уха и неуловимы для бумаги и чтения. Толстой был просто не образован в этой области. Как ни велик его гений, как ни глубоко и всемирно его сердце, он понял бы, что все-таки это есть личный гений, личное сердце, что через голову его проходят личные мысли, сегодня одни и завтра — другие: и все это только омывает подножие того гигантского горного хребта, какой являет собою история в бесчисленных пластах ее, твердынях и неисповедимостях. Как мал Шекспир перед английскою историею! Может быть, он гениальнее всякого англичанина: но все-то англичане, весь английский народ, все поколения этого народа так велики, мудры, поэтичны, что Шекспир все-таки является среди него как Монблан среди Альп. Он выше всех: но Альпы неизмеримо больше его… То же и Толстой в религиозной критике православия: в одежде мужичка и странника, подражая русскому мужику и страннику [11] …подражая русскому мужику и страннику… — Странничество — мотив прозы Толстого и сочинений Розанова, а также тема жизни их обоих. З. Н. Гиппиус в книгу "Живые лица" (1922) поместила очерк о Розанове — "Задумчивый странник". , - он входил в толпу народную, где-нибудь около монастыря. И он тонул, в ней, исчезал, становился невидим. Это — физически, но также и духовно. Он вдруг действительно перестает быть "великим" среди этого народа, болящего всеми язвами человеческими и мучающегося всеми человеческими сомнениями. Народ, простая, обыкновенная толпа в тысячу человек, но измученная и религиозно-взволнованная, поднятая религиозно молитвой, надеждой, страхом, отчаянием, принесенными сюда из домов своих, — она религиозно была… не выше, но массивнее, серьезнее, страшнее всех учений Толстого о "непротивлении ли злу" или каких-то других, все равно. Народ — гигант, всегда гигант. История — еще больший гигант, колосс. И нельзя человеку, никогда нельзя подходить к этим величинам иначе, чем с желанием вникнуть сюда, уважать это, любить это…

Море всегда больше пловца… Оно больше Колумба, мудрее и поэтичнее его. И хорошо, конечно, что оно "позволило" Колумбу переплыть себя; но могло бы "не дозволить". Природа всегда более неисповедимая тайна, чем разум человеческий. Толстой — был разум. А история и Церковь — это природа [12] См. осмысление Розановым темы культуры и природы, природы и истории в контексте христианского мироотношения в его книгах "Религия и культура" (1899), "Природа и история" (1900), "Темный лик: Метафизика христианства" (1911). .