Эмиль-Огюст Шартье - Суждения

Настала пора, когда в рощах по склонам холмов стучат топоры дровосеков. Везде свалены кучи ветвей, сложены штабелями бревна; а так как зелень листвы еще только едва затуманила лес, то повсюду бросаются в глаза обрубленные сучья и покалеченные деревья.

«Этим дикарям просто неймется, — сказал мне поэт. — А ведь прелестная была долина: все одето листвой, поля окаймлены лесом, дивная гармония радует глаз. Но им бы знай дров нарубить, природу они любят лишь как дойную корову, не умеют как следует вглядеться в нее, полюбить природу ради нее самой, такой, как она есть».

«Вы тоже этого не умеете, — ответил я поэту. — Крестьяне сами принадлежат природе, их нужды и поступки столь же естественны, как распускание листьев. Ветер, дождь, снега, ручьи — все они по-своему действуют на лес, ломают, корчуют и валят деревья; так же и дровосек. И люди и деревья рождены одной и той же землей. Это вы, поэт, здесь чужой; вы, пожалуй, и должны учтиво и деликатно относиться к деревьям. Местным же жителям деликатничать незачем. Если ветром повалит высохшее дерево, оно давит молодые побеги — так и создавался лес, радующий теперь ваш взор. Ну, а топор дровосека — тоже часть природы.

Что было бы на месте этой светлой долины, если бы не труд человека? Болото, заросшее непроходимой чащей. Человек своим трудом невольно вносит разнообразие в краски леса, прорубает окна, сквозь которые просвечивает небо. Все, что вы называете красотой и изящной гармонией, начертано на земле плугом, лопатой и топором. Человек очистил от травы и ила ручей, журчащий у ваших ног. Человек проложил тропинки и просеки. Вам ведь наверняка нравятся эти темные древесные своды и голубая дымка вдали.

И вот люди украсили долину, сами о том не задумываясь, — так крестьянская женщина заплетает себе волосы. Не мешайте же им. Они готовят летний убор долины, как готовили его испокон веков. Не стремясь к гармонии, они ее создают, вот так же, как этот дождь, так звучно стучащий по ветвям. А вздумай вы, поэт, навести в лесу порядок по образцу своих причесок и своих стихов — что бы вы из него сделали? Да какой-нибудь английский парк. Мне же нравятся груды хвороста и стук топора».

Я собирался бросить еще кусочек сахара в чашку кофе, как вдруг призрак папаши Гранде удержал меня за руку и сказал: «Не надо: ты можешь пересластить».

«Да, но сейчас-то кофе явно горчит», — возразил я.

«Подумаешь, языку будет чуть-чуть горько, — отвечал он. — Когда ты научишься соизмерять удовольствия с лишениями, которых они стоят?»

«Слушайте, папаша Гранде, времена ведь изменились с тех пор, как вы жили на свете. Теперь сахар стоит недорого».

«А ты не по деньгам считай, ты считай по страданиям людей. Осенью бедняки-фламандцы — их называют «камберло» — собираются в артели, чтобы убирать свеклу. Если ночью прошел дождь или выпала роса, они промокают до пояса, словно работают в воде. Живут они в сараях, спят на соломе. Теперь посмотри, как на заводе вываривают и очищают сахар, — увидишь, как полуголые люди с мешками на горбу снуют туда-сюда, обжигаясь жаром котлов, простужаясь от сквозняков. Не забудь и женщин, что раскладывают колотый сахар по пакетам. Думаешь, это милое занятие для нежных ручек? От такого милого занятия они до крови сбивают себе ногти и кончики пальцев. Ты и теперь скажешь, что сахар стоит недорого? Так вот учти, это лишь значит, что за весь их каторжный труд ты отдаешь совсем немного своего времени и труда. Ничего себе оправдание!»

Он задумался. Его безжалостные глаза излучали жуткое сияние. «Знаешь, — продолжал он, — в те времена, когда я считал каждый золотой и держал под замком сахар, я чувствовал, что презирать меня не за что, — только сам не знал почему. Нынче я считаю уже не свое, а чужое добро и знаю, отчего не краснел тогда за свою скупость. Я сам себя обслуживал; обнаружив подгнившую доску, я с удовольствием сам приколачивал вместо нее другую. Заплати я немного золота, и к моим услугам была бы хоть сотня плотников; но я не хотел иметь рабов. В золоте выражалось мое право на чужой труд — но я этим правом не пользовался. И всякий раз, укладывая в свою шкатулку очередную стопку золотых монет, я тем самым отпускал на волю еще одного раба. Конечно, сам я об этом не подозревал — мне просто нравился блеск золота; как видно, чтобы люди полюбили добродетель, она должна притвориться пороком. Но ты-то, раз уж ты пытаешься иногда задумываться о чужом благе, представь себе, что в каждом золотом заключена царская власть для тебя и рабство для других; тогда тебе станет ясно, отчего золото лучше хранить, чем тратить». Призрак исчез. Я выпил свой кофе без сахара, и он показался мне очень вкусным.