Владимир Попов - Очерк и публицистика. Журнал Наш современник № 2, 2012

Одним из следствий этого, естественно, оказалось почти полное незнание русского языка новым поколением, в основном и едущим на заработки в Россию. Что, между прочим, как отметил лидер ПИВТ (Партии исламского возрождения Таджикистана) М. Кабири, то есть человек, по определению выступающий не с позиций «русского национализма», позволяет руководству республики не только подпитывать бюджет их денежными переводами (а они, по оценке Кабири, в 1,5 раза превышают сам бюджет), но и сбрасывать социальный «пар». Ведь большая часть мигрантов — это люди в возрасте от 18 до 40 лет, для которых не создаются рабочие места внутри страны («Независимая газета», 15 ноября 2011 г.).

То, что такой сброс, соответственно, повышает напряжённость внутри самой России, судя по всему, российское руководство не слишком заботит. Зато теперь оно озабочено созданием системы обучения мигрантов русскому языку за счёт госбюджета, иными словами — за счёт налогоплательщиков, подавляющую часть которых составляют русские (80 % населения РФ). То есть, в конечном счёте, самим русским предлагается оплатить издержки столь странным образом выразившей себя в республиках Средней Азии тяги к русскому культурному пространству. И это при том, что в своё время средств не нашлось для сколько-нибудь достойного обустройства нетитульных беженцев из этих стран. Видимо, этот «человеческий потенциал» (пусть даже и без заглавных букв) для России интереса не представляет. Позабыл о нём и автор, а жаль.

Такие умолчания и неточности делают слишком одномерным контекст, в котором В. Овчинский выдвигает сам по себе абсолютно верный тезис об опасности оголения южных границ России. Конечно, кто же станет спорить с тем, что оголение любых границ опасно, но что иные из них порою могут приобретать особое значение. Можно согласиться и с тем, что ситуация, складывающаяся в Афганистане, делает вопрос о южном рубеже особенно острым. Но не будем забывать, однако, что оголялся он отнюдь не без усилий со стороны самих среднеазиатских лидеров. Разве не по требованию Таджикистана были выведены российские пограничники с этого самого опасного участка бывшей советско-афганской границы? И разве не Душанбе спорадически поднимает вопрос о выводе 201-й стрелковой дивизии либо, по крайней мере, о пересмотре (в сторону повышения арендной платы) условий её дислокации? Разве без согласия киргизской стороны появилась американская военная база в Манасе? Более того: сейчас поступает много информации об американских планах передачи, после вывода войск из Афганистана, избыточных вооружений (более современных, нежели те, которыми располагает сегодня сама Российская армии) странам Центральной, то есть бывшей Средней Азии. Равно как и об уже проявленной заинтересованности этих стран. Ведутся переговоры с Душанбе о возможности предоставления США авиабазы в Таджикистане и — самое главное — о создании здесь, как и в Узбекистане, учебных центров на долговременной основе, где войска будут осваивать передаваемые им новые вооружения.

Думаю, трудно спорить с тем, что в такой перспективе вопрос о безопасности южных рубежей может повернуться самым неожиданным образом, а решать его будет много сложнее, нежели видится сегодня сквозь призму мифа о злонамеренном сбросе среднеазиатских народов.

И всё-таки: как бы ни был важен южный рубеж, придавая ему гипертрофированное значение, нетрудно позабыть о других. И это бы ещё полбеды, если бы на других рубежах дела обстояли много лучше. К несчастью, это далеко не так.

Занятые преимущественно событиями на Кавказе и в Центральной (бывшей Средней) Азии, российские политики и политологи в последние 10 лет несоизмеримо меньше внимания уделяли тому, что совершалось после распада СССР на оказавшейся за пределами РФ европейской его части. И это выглядит даже парадоксом, вступая в резкий контраст с время от времени достигающей точки кипения риторикой по поводу расширения НАТО на восток, размещения ПРО в сопредельных исчезнувшему СССР странах и требований Запада о ликвидации остатков российского военного присутствия (и, как следствие, политического влияния тоже) на этом направлении. Дальше риторики, однако, дело не идёт, а широким общественным мнением, похоже, вообще не осознаётся, что в перспективе означает полное и стремительное отступление России именно на Западе. Между тем самый контур страны изменился здесь столь резко, что, в сущности, можно уже говорить о Российской Федерации как о совершенно новой геополитической величине, имеющей очень мало, чтобы не сказать — не имеющей ничего — общего не только с Советским Союзом, но и с его предшественницей. С той Россией, основные очертания которой на западном направлении определились уже к концу XVIII века.