За право обладать суверенной силой придется заплатить изрядную цену. Потому что смена элит всегда сопровождается очищением. От тех, кто представляет чужие финансовые дома, чужую политаристократию, наконец, просто коррумпирован до мозга костей. Лучше очищение, чем революция.
Что ж, пусть придет очищение.
Пусть кризис бросит нас в очищение.
Здоровое — выживет.
Ксения Мяло. ВСЕГО 20 ЛЕТ — УЖЕ 20 ЛЕТ
…Только не стало Великой Отчизны моей.
Андрей Попов
Крушение
Буднично и незаметно миновало 8 декабря 2011 года — 20-я годовщина того дня, когда официально перестала существовать великая держава, носившая имя СССР. Ни ярких программ в СМИ — а ведь какая обильная хроника тех дней сохранилась! Ни громко прозвучавших политических заявлений, ни впечатляющих общественных акций, которые позволили бы сказать, что граждане ещё помнят о своей так внезапно и необъяснимо исчезнувшей стране. И даже не просто помнят, но тоскуют и желают её возвращения — сколько говорилось об этом на протяжении нескольких последних лет, а особенно месяцев, предшествовавших печальному юбилею. Но граждане никак не обозначили своего отношения к этому дню, прошедшему так же, как проходит любой другой рядовой день; если что и привлекало внимание, то это ситуация вокруг только что состоявшихся парламентских выборов. Похоже, что многие и просто забыли о его значении: людям ведь свойственно запоминать и отмечать не только радостные, но и печальные годовщины; и, например, на человека, позабывшего даты смерти своего отца или матери, мы взглянули бы, по меньшей мере, с недоумением. Потому что даты ухода из жизни близких и любимых невозможно вытравить из памяти даже при желании: их выжигает в ней боль. Хотя и затухающая со временем, но вновь и вновь воскрешаемая в поминальные дни как свидетельство нашей не расторгаемой даже смертью связи с ушедшими.
Такие, «выжженные» в памяти даты, нестираемые потоком времени и сменой поколений, существуют и у целых народов, как до сих пор, несмотря ни на что, всё ещё живёт и чтится на всём пространстве ушедшей в небытие державы 22 июня 1941 года. Казалось, и 8 декабря 1991 года должно было бы занять своё место где-то рядом с ним, но, как видим, этого не произошло. Так не потому ли, что боль была не так сильна, во всяком случае, не у всех одинаково сильна, как об этом продолжают твердить до сих пор? Не потому ли, что так изобиловавшие в последнее время речи о том, что морок вот-вот рассеется и все 15 (ну хорошо, пусть 12, пусть 11 — на Прибалтику и Грузию уже, кажется, не рассчитывают даже самые упорные оптимисты) снова, дружно взявшись за руки, встанут в общий круг, были не более чем утешительным самообманом? И всеобщего потрясения не было?
Ярко, словно бы и не минуло с тех пор двух десятилетий, помню, как мы с моим коллегой из Молдавии, где тогда вовсю бушевали страсти и уже пролилась кровь, бежали на в ту пору ещё незастроенную Манежную площадь, где тотчас же после известия о том, что произошло в белорусских Вискулях, собрался небольшой митинг. Небольшой, замечу, по количеству людей, но очень напряжённый по накалу эмоций. Было в нём нечто судорожное, мечущееся и — обречённое. Он был плохо организован — если вообще был организован, не обозначились никакие политические силы, готовые дать язык и перевести на уровень рефлексии, этой необходимой предпосылки ответственного действия, самими этими корчами, этой судорожностью заявляющему о себе чувстве боли и растерянности. И было ещё сильно ранившее равнодушие прохожих, иногда бросавших реплики в нашу сторону — не скажу, чтобы очень дружелюбные. Так отреагировала Москва. Да, конечно, она была тогда опорой Ельцина и той резко антисоветской, враждебной по отношению к самому СССР общественности, которая по какому-то недоразумению была названа у нас демократической. И у которой даже предельно недемократичный способ решения вопроса о судьбе Союза ССР не мог затуманить «чувства глубокого удовлетворения» по поводу его кончины. Но ведь и глубинка не взволновалась, кажется, и вообще никак не отозвалась на крушение державы. Наконец, массы протестующих граждан вовсе не осаждали Верховный Совет в день ратификации им Беловежских соглашений — было спокойно и, в общем, безлюдно, если не считать немногочисленной, но очень активной группы поддержки именно Беловежья.
Нет, ничто в хронике событий тех дней не позволяет утверждать, что вся Россия, а не отдельные проживавшие в ней люди, была потрясена. Советский Союз она проводила в могилу, в общем, без слёз; потрясены были другие, те, кто в отчаянии, звоня из Молдавии, Прибалтики, Средней Азии, спрашивал: «Что? Что теперь с нами будет?». Но судьба этих людей, мгновенно ставших иностранцами, в ту пору не так уж многих интересовала. И до конца дней буду помнить я весёлые лица на Красной площади в ночь встречи 1992-го, первого post mortem СССР, года, смех, хлопанье пробок и льющееся на брусчатку шампанское. К которому уже были подмешаны и слёзы, и кровь Нагорного Карабаха, Приднестровья, Южной Осетии, и это ещё было только начало. Но — пилось легко и весело, а слёзы и кровь — так ведь это где-то там, «на окраине империи», ну, а все империи распадаются, ничего не поделаешь, так что тем, кто «на окраине», просто не повезло. Этой мантрой тогда утешались многие.
Читать дальше