Зато на исторических романах томского прозаика Бориса Климычева душой отдыхаешь. Какую бы эпоху он ни взял, его героями обязательно становились люди «приключенческие». Это француз Девильнев, побывавший главой московского сыска, офицером в армии Румянцева и, наконец, томским градоначальником. За ним идет целая галерея воров и плутов вперемежку с купцами и университетскими профессорами. Верхом историко-приключенческой романистики Климычева стала на первый взгляд страшная «Корона скифа» («Томские тайны»), где губернатор насилует гимназистку, а полицмейстер командует бандой воров и убийц. Но все это на поверку не так жутко и мрачно, ибо писатель мыслит не отдельными персонажами, а их ансамблями, слаженными, как часовой механизм. И в мелочах не тонешь, и о героях, даже эпизодических, не забываешь. Таково кредо писателя: «Каждый человек есть личность необычайная…». Это внимание к самому, казалось бы, ничтожному персонажу, проистекает от его автобиографических романов «Надену я черную шляпу…» и новейшего — «Треугольное письмо», где много разнообразного криминала, в основном нестрашного, житейского. Его обилие иные принимают за «героизацию авантюристов, людей без чести и совести». Но ведь лишены герои Климычева и многого другого — жилья, работы, денег, жизненных перспектив… Но не души, которой по наготе своей легче окунуться в грех, чем в аскетизм. Авантюрны романы Климычева, так сказать, в средневековом смысле этого слова. Таковы «Песни о Нибелунгах» с их сложной системой рифмовки и чередованием строк и строф, с «интонацией неотвратимого движения вперед» (В.Г. Адмони). В прозе Климычева — соединение веселого средневековья и «голого» сибирского жизненного «материала» первой половины XX века.
Уроженец Ростовской области, Виорель Ломов успел за несколько лет пребывания в Сибири подарить несколько удивительно живых, свежих и «вкусных», как южный фрукт, романов. Герой первого из них «Мурлов, или Преодоление отсутствия» в поисках идентичности себя и окружающей жизни направляется в музей. Ему нужен сверхмир, загадочный город Галеры — квинтэссенция культуры, культурный рай человечества, не меньше. Обретая собственную многомерность, герой должен освободиться и от пошлого плоскостного реализма, скверны псевдобытия, где у него «точная» лабораторная наука, карьерная диссертация, «счастливый» брак с Натальей из Сургута. И даже есть Фаина-Афина, ради которой он пишет «роман о греках», но которую не может взять с собой в иллюзорные Галеры. Ломов и его герои из тех утопистов, которые мечтают о нераздельности реализма и романтизма, поэзии и прозы, культуры и цивилизации, веселья и грусти. Но никак не получается: сколько бы романов-попыток он ни осуществил, в итоге вынужден констатировать смерть и Мурлова, и Суэтина из «Сердца бройлера», и Дерейкина из «Солнца слепых», доплывшего-таки до Утопии. Все умерли, кроме Суворова из «Архива», который сумел стать одномерным, избрав профессию инженера-мостостроителя.
И хоть остается Ломов писателем несбывшихся синтезов с оксюморонными названиями романов, надо оценить сибирский размах его сверхзадачи. Таков парадокс и всей сибирской литературы, которую во вторичности не упрекнешь. Разве что в избыточности. Перебарщивает Родионов в приближенности к изображаемой эпохе, Климычев — в авантюрности (что ни персонаж — то завязка нового приключения), Ломов — в оксюморонности, родной сестре парадокса. И это тоже чисто сибирское явление. Сибиряк ведь богат просторами, лесами, реками, недрами, и это свое природное, без кавычек, богатство он превращает в литературу, щедро тратя на эту работу свою широкую душу.
Проблема сырья — недостаточно гладко и изящно обработанного материала произведения — наверное, главная в сибирской литературе с давних времен. Те, кто смог справиться с материалом, перестают быть сибиряками. Другие же продолжают лелеять невыделанную «пушнину». И в этом есть своя прелесть, особость, чудинка. Сибиряк ведь еще синоним чудака, как повелось с Шукшина. Мы же вспомним Николая Шипилова, природного сибиряка, невероятно талантливого поэта-барда, в котором жил дух путешественника-бродяги, — тоже исконно сибирская черта. В своих романах он отчаянный максималист, припечатывающий современную Россию беспощадными символами. В «Острове Инобыль» она — свалка-помойка, на которой жируют «новые русские»: «челнок» из бывших инженеров, бандит по кличке «Крутой», бригадир свалки по фамилии Хренович, которых нет-нет, да кольнет совесть. Совестливые же герои — врач, прокурор, цыганка, ничего сделать не могут, предчувствуя в пророческих снах и галлюцинациях приближение всеобщей гибели — Потопа. Но те, кто пытаются спасти этот Остров — Министерство катастроф, — защищают лишь «рукотворные химеры людской цивилизации». Спасать же надо людские души. Что и делает герой другого романа Шипилова «Псаломщик», но увязает в хаосе боковых, побочных сюжетов, в многоглаголании, юродстве — он «русский дурак», говорящий на «суржике». Лишь к концу, выныривая из потока мыслей, цитат, эмоций, приходит к выводу: «Я буду строить храм». Это чтобы не оказаться в дурдоме, о чем пишет Шипилов в последнем одноименном романе «Мы — из дурдома».
Читать дальше