Александр Солженицын - Россия в обвале

«Часы коммунизма своё отбили. Но бетонная постройка его ещё не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами» — Этой тревогой я начал в 1990 году работу «Как нам обустроить Россию?».

Однако в тот год люди были захвачены жаркой поглядкой на телевизор, на заседания Верховного Совета, — ожидая, что там вот-вот откроются пути к новой жизни. И ещё большее ликование взвихрил 1991 год, у кого и 1992.

А теперь — и все признает, что Россия — расплющена.

Оправдатели настаивают, что иначе и пойти не могло, другого пути не было, это всё — переходные трудности. Здравомыслящие — уверены, что здоровые пути были, они всегда есть в народной жизни.

Как ни очевидна для меня правота вторых — спор этот уже отошёл в бесполезность: нам всем думать надо лишь — как выбираться из-под развалин.

При всей уже 12-летней затяжности нового глубокого государственного и всежизненного кризиса России, выпуская в свет нынешнюю работу — и последнюю мою на все эти темы, — я не надеюсь, что и мои соображения могут в близости помочь выходу из болезненного размыва нашей жизни. Эту книгу я пишу лишь как один из свидетелей и страдателей бесконечно жестокого века России — запечатлеть, что мы видели, видим и переживаем.

Конечно, далеко не единственный я, кто всё это знает и обдумывает. Есть немало у нас в стране думающих так или сходно. И множество напечатано разрозненных детальных статей о наших болях и уродствах. Но кому-то надо собраться, через вихри жизни, высказать и слитно всё.

В этой работе я продолжаю и ранее начатый («Русский вопрос к концу XX века», 1994) отдельный разговор о нынешнем состоянии и судьбе народа — русского.

За минувшие четыре года мне удалось побыть в 26 российских областях. Иногда это были только областные города, но чаще — с поездками в районные центры и дальше, в глубину областей. Состоялось у меня до ста общественных встреч (с присутствием от 100–200 до 1500–1700 человек, разговоры на любую тему, и никем не стеснённые), после каждой встречи — сталпливались вокруг, продолжался обмен мыслями, фразами, и так — с тысячами людей. Ещё отдельно — встречи личные, ещё — обсужденья по нескольку человек (нередко с губернскими руководителями). Всё вместе создало у меня живое и немеркнущее ощущение жизни и настроений нашего народа, в разных его слоях. (Снова и снова многократно подкреплённое тысячами писем со всех концов страны.) Я пишу и эту малую книгу как объятый нашим множеством, рассыпанным по разорванным ныне пространствам России, а страдающим так сходно, — повторность, повторность, повторность вопросов, забот, тревог, — Россия, как ни кромсают её, ещё единый организм! Пишу, овеянный теми наставлениями, напутствиями, просьбами и прощальными словами. Мне никогда уже не повидать такого отечественного объёма — но и вобранного его дыхания хватит на остаток моих дней. (А — ещё бы гонял по Руси ненасытно, в каждом месте оставил сердце.) И эту книгу я пишу, ощущая на себе все те требовательные и просящие, растерянные, гневные и умоляющие взгляды.

Не тщусь передать хотя бы заметную долю, что слышал: на то понадобился бы большой том. Только по несколько ноток.

«Выбивают всё из рук». «Никому ничего не нужно. У правительства нет программы». «Ждали демократию, а сейчас никому не верим». (Красноярский комбайновый.) — «Кто честно работает — тому теперь жить нельзя». «Работаем только по привычке, никто не видит пути». «От нас ничего не зависит». (Бийский химкомбинат. Раздирает сердце униженная печаль в глазах молодых мужчин, ушедших с упразднённой квалифицированной работы — в подсобники.) — «Теперь кто не работает — живёт лучше. Повезёшь на базар, а там собирают дань. Меньше производить — меньше убытки» (сельский староста из Уссурийского района). — «Земельный закон составляют, кто сам никогда не жил в деревне» (другой староста, там же). — Учёные Океанологического института не только жалуются на свою нищету, но — как отравляем выбросами низшие организмы, оттого вымариваем на будущее целые биологические виды. (В обнищавший институт они ходят со своим инструментом и даже карандашами.) — На красноярской барахолке, расцвеченной привозными китайскими тканями, пожилая женщина-«челнок»: «Я — учительница, мне стыдно, а вынуждена вот так зарабатывать». Я ей: «Это — России должно быть стыдно».