Наталья Иванова - Скрытый сюжет - Русская литература на переходе через век

Не самокритичен Солженицын.

Самодоволен. Сам собой любуется.

А ведь «для писателя, — считает Войнович, — самодовольство хуже самоубийства. Собственно, оно само по себе и есть вид творческого самоубийства» (71).

Ограничен. Читает ли кого-нибудь из русских современников? Западных и восточных? Нет. Нет времени. Зато… все литературные достоинства, перечисляемые Солженицыным у отдельных писателей-современников, вернее, литературное выражение Солженицыным этих достоинств, по Войновичу, критики не выдерживает.

Но все эти аргументы Войновича (как и аргументы из частной жизни) тоже не выдерживают критики: вот контрвопросы.

Ну и что?

Кто обязывает одного писателя читать других? Это его личное дело. Как и личное дело — нырять в пруду с головой, воспитывать по-своему своих сыновей и ощущать себя здоровым, моложе своих лет.

Предъявляя Солженицыну все эти обвинения, Войнович начинает не только насмешничать — он впадает в серьезность. Что гораздо хуже.

И эта серьезность, неожиданная при первоначальной насмешливости, вызвала контраргументы, к которым прибегли защитники Солженицына. Войновича, в свою очередь, в чем только не наобвиняли.

Хотя на самом деле — отвлечемся от частностей — Войнович повторяет хотя вещи и банальные, но важные и точные: «Художественная литература — это вид искусства. Отсутствие в романе, повести или рассказе признаков искусства нельзя оправдать ни важностью темы, ни именем автора, ни его биографией, ни заслугами, настоящими или мнимыми, прошлыми или сегодняшними, ни обстоятельствами жизни» (84). Да, это так, и потому ни «Узлы», ни поздние рассказы, ни борьба Солженицына с плюралистами и постмодернистами успеха ни у читающей аудитории, ни у критики не имеют. Чем дальше, тем больше Солженицын совершает в литературе неверных ходов, бросающих отсвет и на то раннее его творчество, которое, безусловно, повлияло и на состояние умов, и на литературу, и на состояние общества, и на состояние государства.

Об этом — соглашаясь с аргументами Войновича — можно, увы, только сожалеть.

Ведь первоначальную дикую энергию и мощь Солженицына-писателя (и Солженицына-человека) никто, включая Войновича, не отрицает. Но рекомендации, которые дает Войнович-писатель писателю-Солженицыну, тоже вызывают не запрограммированную Войновичем улыбку. Например, он считает, что если бы «вверг его Отец небесный в нью-йоркскую суету, там тоже темы разные могли бы в голову прийти…

Вроде тех, что осеняли Сергея Довлатова» (91).

Однако и без критических окуляров ясно, что направление и суть дара у Солженицына и Довлатова, Солженицына и Синявского, Солженицына и Войновича — разные. Когда громовержец Солженицын дает советы парадоксалисту Войновичу, то это тоже выглядит, мягко говоря, безвкусно.

Впрочем, Солженицын дает советы всем — и писателям, и крестьянам, и правительству, и Думе, и самой земле русской. На том и теряет. Солженицыну надо пребывать на Олимпе и не вмешиваться: такая у него запрограммирована роль. А он вмешивается и тем самым портит себе все, включая имидж.

Книга Войновича шире, чем «портрет» Солженицына. Это и попытка самоосознания, и попытка разобраться в том, что представляло из себя диссидентское движение в разнообразии его морально-психологических проявлений. Войнович писатель злой и приметливый. Трезво смотрит на людей не только чужих, совсем других, но и на людей, как говорится, своих, своего круга. Ради нелицеприятного определения (или описания) никого не пожалеет. Вот он упрекает Солженицына в отсутствии «деликатности» по отношению к людям — например, к Сацу; но как будто забыл о том, что на первых страницах своего сочинения тоже по отношению к личности и частной жизни Саца был абсолютно ничем не связан. Изобразил как хотел: без зубов — так без зубов, пьяницей — так пьяницей, а еще и без индивидуального сортира. Есть такие авторы, к которым лучше лично не приближаться — где-нибудь обязательно что-нибудь заметят: и в каком состоянии ваш санузел, и давно ли убирались в квартире. Войнович зорок. Более того, он вчитывается и вычитывает из чужого (солженицынского) текста не то, что автор хотел сказать, а то, что сказалось.

Нетрезвыми глазами Войнович смотрит только на себя.

Так вот, о совете.

Раздиравшие русскую эмиграцию конфликты (и интриги) были зачастую порождены какой-то, на первый взгляд, сущей ерундой.