"ЗАВТРА". В беседах с людьми вашего поколения я не раз слышала рассказы об этой уникальной, русской совершенно, атмосфере Школы, школы с большой буквы. Сегодня креативный класс пребывает в жгучей уверенности, что за деньги они купят для детей всё! И рисование, и музыку, и танец, только вот атмосфера не по зубам окажется. Но мы о другом. Мне интересно, в какие годы эта Школа сходить на нет стала?
В.С.В какие-то годы всё это стало исчезать, исчезать, исчезать. Появились меркантильные интересы быта. Не знаю даже, трудно определить когда… Ведь какое было стремление, жажда достичь высот, которые, казалось, совсем недалеко.
"ЗАВТРА". Вы говорите о "шестидесятниках". К сожалению, для меня это понятие всегда было синонимом диссидентства и продажности. Вы же говорите о каких-то совершенно других "шестидесятниках". Кто они?
В.С.Я вот хочу рассказать о "шестидесятниках", о нашем поколении такой эпизод. Маленький эпизод, но он характерный. Я учился в Репинском институте в Ленинграде, и нам, студентам, объявили о воскреснике. Нужно было явиться к девяти часам в Русский музей и нас: каждый курс, каждую группу, — распределят по обязанностям. На мой курс выпал чердак. Чердак Русского музея, с левой его стороны. И мы приступили к расчистке. Чердак оказался заваленным всяким хламом, скопившимся за годы блокады. Чего там только не было: рулоны, тряпьё, бумаги, всё это мы выносили во двор, где горел костёр. Мы расчищали старые рамы, какие-то остатки мебели, потом я смотрю — на полу валяется холст, картина какая-то. Сверху красочного слоя — крошка кирпича, пыль, грязь, голубиный помет. Картина лежит лицом наверх и прямо на поверхности картины вся эта грязь. Я поднимаю холст, с него съезжает весь этот мусор и — батюшки! Свет слабенький попадал из чердака на холст, батюшки! — на меня смотрел шестикрылый Серафим Врубеля!
У меня мурашки по коже. Я кричу: "Коля, я Врубеля нашел! Я Врубеля нашел!". Коля Андронов подбежал: "Врубель!" Мы носовыми платками, какие были, пытаемся его расчистить. Я говорю: "Подожди, подожди, осторожней!", — боимся повредить. Потом кричим: "Врубеля нашли! Врубеля нашли! Сообщайте всем!" К нам побежали. Я очень хорошо запомнил, как гул пронесся по чердаку: "Врубель! Врубель! Врубель!" И вот все встали, поднесли холст еще ближе к окошечку чердака и смотрим. Передо мной стояли Дима Беляев — фронтовик, Владимир Федорович Токарев — фронтовик, Федор Васильевич Севастьянов — фронтовик, Борис Лаврененко — фронтовик, Володя Сакшин — фронтовик, Виктор Искам — фронтовик. Передо мной все фронтовики стояли. В шинельках, гимнастерках. Все войну прошли. И Врубель на нас смотрит. Пытались переиначить пушкинского "Пророка": "И шестикрылый Серафим на перепутье нам явился…" Отнесли холст в дирекцию, сейчас он висит в экспозиции Русского музея. А вечером, поздно, пришёл ко мне в общежитии Владимир Федорович Токарев: "Валюш, ты знаешь, недаром к нам сегодня Врубель... Что-то тут есть". На всех это произвело огромное впечатление.
Врубель благословил всех нас и каждого из нас на искусство. Вот тогда-то "шестидесятники" и зарождались. Все тогда натерпелись военного лихолетья, и все стремились к мастерству, к постижению искусства! Мы так работали много — ночами сидели, рисовали, копировали, всё время, беспрерывно мы были все в работе. Никто не думал тогда о заработке, деньгах, карьере. Было стремление реализовать свои возможности. Мы стремились к совершенству форм, к красоте цвета, колорита. Какие живописцы появились в то время! Да, мы все дружно не любили официоз, очень не любили официоз. Мы стремились к правде в искусстве. Мы считали за счастье — оказаться среди великого искусства, и мы писали, как оголтелые, и не думали, с чем нам предстоит еще столкнуться. Это стремление к правде и красоте и объединяло всех "шестидесятников", именно это стремление.
"ЗАВТРА". О чём вы чаще всего говорили с Коржевым?
В.С.Вспоминаю, как в мастерской Гелия Михайловича мы заговорили о том, что такое "шедевр". Я говорю: "У меня, Михалыч, давно сложилось изречение: к истинному шедевру нас приведет кавалькада коней, запряженных во все слагаемые изобразительного искусства. Мысль и чувства — эти понятия должны быть выражены совершенной формой. Цвет должен быть, ритм должен быть, колорит должен быть". И так я ему перечислял и перечислял составляющие шедевра, двенадцать пунктов насчитал. "Нет, двенадцать мало", — говорит Коржев. "Надо тринадцать. Придумай тринадцатый". А потом мы как-то встретились, и Коржев спросил: "Ну, нашел тринадцатый пункт? Я особенно люблю цифру тринадцать. Я родился в доме тринадцать, квартире тринадцать". Я говорю: "Михалыч, не нашел, не знаю". "Господи! Так это — правда! Тринадцатый пункт — правда! Только правда может убедить в чувстве". Причем, чувства не мелкого, у Коржева — всё очень масштабно. И Коржев поднимается не только над Россией, а выше. Он поднимается над идеей. "Прощание" Коржева — это знак эпохи.
Читать дальше
