Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Заметив, что я нетерпеливо ерзаю, девушки подскакивали ко мне, садились на колени, лезли целоваться. Пьяное лицо Володи Павлова закаменело, налилось кровью, он сверлил меня глазами. Тогда девушки бросились к нему и увели в другую комнату, где на полу был приготовлен ночлег. Туда же ушел и Минченко. Остальные улеглись на сено в большой комнате. Куриченко и Пономарев вскоре захрапели, а я не мог долго уснуть, думал об этих учительницах, боялся, что украдут лошадей, а то и повозку. Я часто смотрел в окно, перед которым стояла повозка и лошади, но на улице была глухая темень. Но потом сон меня сморил, и я проснулся, когда ребята уже поднялись.

На столе был вчерашний беспорядок, стояла пустая четверть, остатки жирной застывшей баранины. Мы вышли на улицу умываться. Ледяная вода и уличный холод выгоняли последний хмель из ребят. «Молодожены» умывались над тазом в доме, поливая друг другу. Мы принесли дров, растопили печку. Несколько притихшие девчата разогревали пищу. С похмелья ребята не очень ели, я же уплетал аппетитные куски. Подогрели бак с бельем, и девушки после завтрака принялись за стирку. Тем самым было решено остаться здесь еще на сутки.

После стирки девчата с Минченко и Павловым ушли в село. Вернулись они довольно быстро и принесли самогон, купленный у знакомого учительницам местного жителя. Как после выяснилось, к учительницам в селе относились, как и к нашим незнакомым им ребятам, на что, конечно, никто не обратил внимания.

Днем по большаку надсадно выли автомашины, стороной гнали скот, проходили обозы — все на восток. Пролетела немецкая «рама». Учительницы приготовили мясной обед. Опять пили, опять пели, но к вечеру начал быстро нарастать грохот приближающегося боя. Я потребовал немедленно уезжать, но «молодожены» энергично запротестовали, учительницы уговаривали переночевать. Все решил Куриченко:

— Хватить пьянства и блядства! Хотите к немцам попасть?

Мы впрягли лошадей, прихватили остатки вареного и жареного мяса, простились с недовольными учительницами. Ехать ночью было тяжело, колдобин не было видно, и повозку бросало так, что того и смотри перевернется — благо мы не могли вылететь из нашей кибитки. Правили лошадьми по очереди.

От лошадей валил пар, они выбивались из сил. На рассвете остановились у колодца в каком-то селе. Во дворах виднелись машины и подводы, ходили часовые. Мы заехали в свободный двор. Из двери выглянул бородатый хозяин в накинутом на белье полушубке и вновь спрятался.

Распрягли лошадей, у хозяина набрали для них сена. Всей гурьбой ввалились в избу. Хозяйка уже возилась у печки, ставила чугунок с картошкой. Хозяин сидел у стола, курил. С печки любопытными глазенками смотрели Детские головки. Петя Пономарев принес котелки с жареным мясом. Тогда хозяйка сняла чугунок, выплеснула воду и начала чистить картофель. Я сел помогать ей. Очищенный картофель она порезала, положила в чугунок, залила водой. Когда картофель был почти готов, она бросила в него измельченный лук и жареную баранину.

Хозяин расспрашивал ребят, далеко ли немец, вздыхал, говорил, что не думал и не гадал, что немец так далеко углубится в нашу территорию, ведь говорили, что мы, если будет война, будем воевать на территории противника. Вспоминали Халхин-Гол, Карельский перешеек.

— Если немец придет, как жить? — задавал он безответный вопрос. — Картошки осталось мало. Проезжают эвакуированные, голодные, измученные. Как не накормить?

Место сбора нашего УВПС было в Старом Осколе. Отдохнув на соломе на глиняном полу в приютившем нас домике, обсушившись и дав отдохнуть лошадям, мы, расспросив, какой дорогой ехать к Осколу, тронулись в путь. Комендант села буквально нас выпроводил, так как в селе размещался штаб какой-то крупной воинской части и нам нельзя было здесь останавливаться.

Шел уже настоящий снег, хотя земля еще не промерзла, и это было мучением для нас и для лошадей. Дорога была разбита, вся в колдобинах, наполненных снежноледяной кашей. Лошади выбивались из сил, и нам приходилось брести по обочинам дороги. Населенные пункты были заняты войсками, и нам не разрешали останавливаться даже для того, чтобы обсушиться и обогреться, дать отдых лошадям и накормить их. Корм для них (сено и зерно) приходилось клянчить у председателей колхозов, а иногда и воровать, так как весь фураж уже был реквизирован расквартированными здесь частями.

Голодно стало и нам. Мясо кончилось, стада уже не попадались, ящик лярда, который приелся и стал для нас отвратительным, быстро таял. Стало трудно доставать хлеб — военные неохотно делились, а местное население не продавало, чувствуя, что и для них наступают голодные времена. Заболел Куриченко. Он был старше и слабее нас, и простуда взяла над ним верх. Его уложили в повозку на сено и укутали всем, что было: одеялами, мешками, брезентом. Он температурил, глухо кашлял, но оставаться во встречающихся нам медсанбатах не хотел, глотал аспирин, кодеин и еще что-то, что давали медсанбатовцы. Его старый товарищ Минченко делал все возможное и невозможное для своего друга, даже где-то раздобыл бутылку коньяка. В то время мы не знали, что это за питье, но Федор регулярно принимал перед едой глоток-другой.