Е Осетров - Патент на благородство

* * *

Многое о придворной среде, окружавшей великого князя, академика и поэта, разумеется, можно сказать. Красочные эпизоды и быт музейного, театрального и художественного содержат воспоминания Александра Бенуа, видевшего своими глазами петербургские начала и концы. Конечно, всегда существовал спор Москвы и Петербурга, диалог, насколько Петербург органичен для русской культуры. Пройдя большую историческую дорогу, можем ли мы забывать, что через творения Растрелли, Пушкина, Достоевского отечественная культура давала ответы на мировые вопросы. Но и народное творчество не было у нас задавлено чужим, оно цвело по всей России. Поэтому упомяну, что даже Константин Романов не мог обойтись - согласно времени и вкусу - без своего "хождения в народ". Поэт совершал поездки в Псков и Новгород, по Ладожскому озеру. Он посетил Валаам, Онежское озеро, Петрозаводск, водопад Кивач, - не забудем, что подходили годы Рериха и Нестерова. О поездке К. Р. в Суздаль мне рассказывал И. А. Назаров, стихотворец и библиограф, основатель журнала провинциальных самоучек.

Одновременно Русь постигалась Константином через посещение Палестины, Италии, Греции, Африки.

Пушкинская весна была далеко позади. Поэзия набирала силы, чтобы стать серебряным веком. Ее упрекали в том, что она песнь о песне и существует скорее для литературной культуры, напоминая посвященным "струи версальских фонтанов". Но Версаль был далеко от Невы, а Петергоф - рукой подать. И там в садах Черномора виделась читателям пушкинская Людмила. Но на историческом горизонте для прозорливцев уже был очевиден апокалипсический всадник.

* * *

Печатные отзвуки прозрачно намекали о фимиаме, который у нас-де принято в артистических и других кругах курить власть предержащим. Константин Романов писал в трагедии, посвященной Иисусу из Назарета, о тех, кто судят-пересудят в толпе, на площади да "без умолку, как взапуски, болтают о том, кто выше из больших поэтов: Гомер или Вергилий?"

Никогда, оценивая явления, не следует обходить круг и масштаб личностей, составлявших если не окружение, то духовную среду петербургского поэта. Приведу отрывки из письма Ивана Гончарова, оценивающего стихи, данные ему К. Р. на просмотр. Деликатно, но как старший младшему, Гончаров сообщает ему свои соображения: "...Между остальными новыми Вашими произведениями в книжечке есть несколько звучных, нежных, ласковых, полных задумчивой неги или грусти - словом, приятных стихотворений: читатель, особенно читательницы, прочтут их с кроткой улыбкой. Но (позвольте быть откровенным) спирту, т. е. силы и поэзии, в них мало: лишь кое-где изредка вспыхивают неяркие искры. Очевидно, стихи набросаны небрежно, как будто второпях, и мало обработаны".

Далее опять-таки интонация взыскательности, которой и ныне не мешает поучиться: "То же можно сказать и об обращениях к родине из-за границы: желалось бы от такого поэта, как Вы, побольше содержания и спирту, т. е. вдумчивости, определенности, строгой сознательности, даже самого чувства любви к родине. Например, в стихотворении Цветущий Запад, впрочем, звучном и эффектном, все хочется спросить, почему "невозделанные степи" далекой родины Вам милее всех великолепий Запада? Потому что они родные, конечно, будет ответ. Но ведь это же скажет всякий, не-поэт: это общее место, где же тут пища для поэзии, для отдельного стихотворения?"

В отзывах Гончарова, как мы понимаем, преобладала поучительная нота, осознание преимущества не возраста, а литературной опытности. Оскорби царя, но не поэта, - восточный афоризм издавна бытовал у нас. Но девизом для антологистов-неоромантиков были все-таки пушкинские слова, обращенные к поэту: "Ты - царь, живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум".

* * *

Едва ли не одна из основных поэтических идей К. Р. была связана с мыслью об утешительности Музы, - "пусть скорбного она врачует муку и радует счастливого душой". Что должен делать духовный наследник Василия Жуковского, "единственного святого в русской литературе"? В стихотворении "Поэту" Константин Романов писал:

Любовь - твоя да будет знанье.

Проникнись ей - и песнь твоя

В себя включит и все страданье,

И все блаженство бытия.

Конечно, можно сказать, что перед нами скорее прекраснодушная декларация, что всего несколько мгновений ее отделяло от публикаций того, что вот-вот будет нарочито провозглашаться: "Я ненавижу человечество..." Классической ясностью наивность вопросов обнажилась другим поэтом позднее: "Кто любит город, кто поля, кто день, кто ночь, кто зори, кто тут оценщик, кто судья, кто прав в бесцельном споре?"