Сергей Львов - Быть или казаться?

Читал профессор Кутасов эти лекции с блеском. Задачу свою он не облегчал, не довольствовался тем, что опровергал наиболее простые «доказательства» бытия божьего. Нет, он знакомил пас и с наиболее современными, выстраивал всю систему изощренных доводов и тут же разрушал ее. Мы увлеченно следили за воображаемым диспутом, как‑то не замечая, что это бой с тенью. Можно сколько угодно раз нокаутировать в поединке воображаемого противника, но от подобной тренировки до настоящего боя — дистанция огромного размера!

Началась война. В 1941 году было мне девятнадцать лет. Я ушел в армию. За плечами — десять классов школы, где прекрасно преподавали литературу и хорошо историю, и два курса института. Специально я о том не задумывался, но мне казалось, что атеистический багаж у меня достаточный. Пионерское детство: «Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!» Любимые и до сих пор чтимые и перечитываемые мной книги Сергея Заяицкого «Псы господни» — о Джордано Бруно и Сергея Хмельницкого «Завтра ты победишь» — о Везалин и Рабле. Курс лекций древней истории и античной литературы, где нам говорили о материализме Фалеса, Гераклита, Демокрита, Эпикура. Чтение в отрывках Лукиана. Рассуждения на семинарах об озорном вольнодумстве итальянских и французских новеллистов эпохи Возрождения, уже упомянутые лекции профессора Кутасова. Казалось, о чем ином, а уж об атеистическом вооружении я могу не беспокоиться!

Но вот в 1943 году, молодым офицером, я заболел. Острый туберкулезный процесс в двадцать один год — не шутка. Я попал в госпиталь, не раненым, что было бы естественно, — больным. С небольшими шансами поправиться. Страх смерти я пережил значительно раньше, после того как мальчишкой тонул… Но все‑таки мысль о смерти, о жизни, о краткости ее сроков не могла не приходить в голову здесь, в госпитале. И еще мысли о приметах и суевериях. Оказалось, что многие мои товарищи по палате, в отличие от меня уже побывавшие на фронте, люди такой храбрости, что я смотрел на них снизу вверх, подвержены различным предрассудкам.

А на этот счет я с юности всю жизнь придерживался, придерживаюсь и сейчас самых решительных взглядов: если поддаться любому самому маленькому бытовому суеверию («несчастливое» тринадцатое число, сон в ночь с четверга на пятницу, который‑де сбывается, беда, которую якобы предвещает приснившийся пожар, и т. д. и т. п.), значит отказаться от принципиальной позиции: нет существенной разницы, веришь ли ты, что встреча с черной кошкой сулит несчастье, веришь ли в гадание на картах или в гороскопы, — ты утратил то сознание внутренней свободы, которое дает человеку последовательный атеизм и последовательный материализм.

Спорить с моими соседями по палате и товарищами по госпиталю на эти темы было нелегко. У тех, кто верил в приметы, было множество примеров из фронтовой жизни. Мне, еще не обстрелянному, было неловко доказывать им, что их рассуждения о приметах легко опровергаются элементарной логикой, что более сложные на первый взгляд случаи можно проанализировать с позиции теории вероятностей, и тогда окажется, что примета «сбылась», потому что вероятность того, что она сбудется, была достаточно велика.

Не могу сказать, чтобы я всех убедил. Да и сил для долгих диспутов было немного. Но было странно слышать, что некоторые собеседники — офицеры, имевшие дело с техникой, не умели (или не хотели) использовать свои познания в области точных наук, когда речь доходила до примет и предчувствий.

Так впервые в жизни я убедился в том, что одной логики, одних точных знаний в споре с человеком, верящим в нечто сверхъестественное, таинственное, недостаточно. Впрочем, можно бы, и не проверяя этого на собственном опыте, сделать такой вывод. Достаточно вспомнить несбывшиеся надежды французских просветителей!

Более неожиданным было другое: жизненная практика — скажем, практическое соприкосновение моих оппонентов с теорией вероятностей — сама по себе не обеспечивает иммунитета против суеверий.

Спорить с одним соседом я не смог вовсе. Напрасно тщился я подействовать на него блестящими афоризмами вольнодумцев древности, стройной системой аргументов профессора Кутасова… «На фронт попадешь и в приметы поверишь, и перекрестишься!» — напутствовали меня на прощание. На фронт я попал, но это предсказание не сбылось.

Ни под бомбежкой, ни под артобстрелом суеверным, а тем более верующим, я не стал. Страшно бывало порой очень, тем более что фронтовой опыт мой был невелик. Но на войне и позже, в мирное время, в опасных ситуациях помогали не обращения к кому‑то, кто будто бы распоряжается жизнью и смертью, а действие, всегда — действие. Офицером — мысль о задании, которое я обязан выполнить, и о подчиненных, которые вверены мне для выполнения этого задания. Позже — журналистом и писателем — мысль о том, чтобы записать, а если невозможно записать, то запомнить, как все это происходило…