Светлана Алексиевич: У войны — не женское лицо…

Из письма москвички Марины Анатольевны Флеровской, старшего лейтенанта, политработника:

"Когда я еще в школе училась, была пионеркой, к нам в гости приезжали немецкие школьники. Мы ходили с ними в театр, мы с ними пели. Я одного немецкого мальчишку запомнила. Он так хорош пел. И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства очень впечатлительная. Однажды иду по полю, только бой прошел, и мне показалось, что он лежал среди убитых. Ну, такой похожий молодой парень… В молодой пшенице лежит… И в небо смотрит… Я долго над ним стояла… И все равно трудно было поверить…

Накручивает-накручивает магнитофонная лента. Рассказ за рассказом.. И все как бы соединяется в одну человеческую судьбу.

Лилия Михайловна Будко, старшина хирургическая медсестра:

"Привезли одного немецкого раненого. Мне кажется, то это был летчик. У него было перебито бедро, и началась гангрена. Какая-то взяла жалость. И ничего не просит, и ничего не делает.

Я немного немецкий язык понимала. Спрашиваю его:

— Пить дать?

— Нет.

Раненые знали, что в палате немец лежит. Он отдельно лежал. Я иду, они возмущаются:

— Так вы врагу воду несете?

— Нельзя так. Там вы друг друга убиваете, а тут… Надо хотя бы последние минуты человеку облегчить.

Нога вся у него синяя, ничего уже нельзя сделать. Заражение моментально сжирает человека, человек сгорает за утки.

Даю я ему воду, а он на меня смотрит и говорит:

— Гитлер капут!

А это сорок второй год. Мы под Харьковом в окружении.

Я спрашиваю:

— Почему?

— Гитлер капут!

Тогда я ему говорю:

— Это ты так думаешь и говоришь сейчас, потому что ты здесь лежишь. А там вы убиваете…

Он:

— Я не стрелял, я не убивал. Меня заставили. Но я не стрелял…

— Все так говорят, когда в плен попадают.

И вдруг он меня просит:

— Я очень… очень… прошу фрау… — и дает мне кучу фотографий.

Показывает, что вот его мама, он, его братья, сестры… Красивая такая фотография. На обратной стороне он пишет адрес:

— Вы будете там. Будете!.. — И это говорил немец в сорок втором году под Харьковом. — Так вы бросьте, пожалуйста, это в почтовый ящик.

Он написал адрес на одной фотографии, а там был полный конверт. И я эти фотографии долго с собой возила. Переживала, когда они при бомбежке пропали…"

Со слов Нины Петровны Саковой, лейтенанта, фельдшера:

"Я была старшим фельдшером в танковом полку. У нас «тридцатьчетверки», они очень горели. Очень страшно. Я до этого не слышала даже выстрела из винтовки. Где-то один раз далеко-далеко бомбили, когда мы ехали на фронт, так мне казалось: вся земля дрожит. Семнадцать лет было, только техникум окончила. И так получилось, что я приехала и сразу в бой.

Вылезла из танка… Пожар… Небо горит… Земля горит… Железо горит… Здесь мертвые, а там кричат: «Спасите», «Помогите»… Такой на меня ужас напал! Я не знаю, как я не побежала? Как я не удрала с поля боя? Это же так страшно, что слов таких нет, только чувства. Я раньше не могла, а сейчас уже смотрю фильмы о войне, но все равно переплачу.

…Дошла до Германии. Все помню… Первое, что увидела на немецкой земле, — самодельный плакат у самой дороги: «Вот она — проклятая Германия!»

Мы вошли в поселок, там одна старуха осталась. Они все бросали и удирали… Их убедили: «Русские придут, будут вас рубить, колоть, резать…»

Я ей говорю, этой старухе:

— Мы победили.

Она заплакала:

— У меня два сына в России погибло.

— А кто виноват? Сколько у нас погибло! Кто хотел войны: мы или вы?

Она говорит:

— Гитлер…

— Гитлер сам не решал. Это же ваши дети, мужья…

Она тогда молчит. Может, даже и не верит. Она сама не видела. А моя мать умерла в войну от голода, у них ни соли, ничего не было. А брат лежал в госпитале тяжело раненный. Одна сестра дома осталась. Она писала, что, когда вошли наши войска в Орел, она всех военных девушек за шинель хватала. Ей казалось, что я обязательно буду там. У нас мужчин в роду почти не осталось…"

Написаны и собраны ли кем-нибудь свидетельства немецких солдат и офицеров, подобранных на поле боя нашими санинструкторами, вылеченных нашими врачами в наших госпиталях еще тогда, когда шли бои? Или немецких детей, кормившихся в сорок пятом возле наших походных солдатских кухонь? Что помнят они? Помнят ли о кусочке сахара, потянутом им советским солдатом, у которого их отцы, старше братья сожгли дом, убили ребенка, издевались над его женой? Если не помнит или не хочет помнить тот, кто брал, то помнят те, кто давал. И за него и за себя помнят.