Дмитрий Аверкиев - Университетские отцы и дети

А было однако что – то въ этомъ человѣкѣ, что заставляло любить его, прощать половину его недостатковъ; была сила, былъ талантъ. Помню, какъ послѣ похоронъ професора мы сошлись «помянуть» его. Всѣ удивились отчего не было на могилѣ его произнесено ни одной рѣчи. Стали разсуждать о професорѣ и много теплыхъ и задушевныхъ словъ было сказано о немъ. Всѣ согласились, что онъ обладалъ драгоцѣннѣйшимъ свойствомъ: онъ умѣлъ внушать любовь къ наукѣ; онъ былъ похожъ на человѣка, который, указывая впередъ, говоритъ: «идите туда, тамъ хорошо» – но что именно хорошо онъ самъ не зналъ; онъ слишкомъ облѣнился, слишкомъ долго засидѣлся на одномъ мѣстѣ и трудно было ему сдвинуться съ насиженнаго мѣстечка. Какъ ни хотѣлось всѣмъ присутствовавшимъ распространиться о его заслугахъ, – однако насчитали только пять хорошихъ лекцiй; никакъ не больше. Можетъ быть, иной подумаетъ, что смерть примиряетъ съ человѣкомъ и что потому только бывшiе слушатели и начали находить на поминкахъ хорошiе стороны въ своемъ умершемъ професорѣ – но это будетъ несправедливо. У него были дѣйствительно блестящiя професорскiя способности, – но онъ умѣлъ только шарлатанить ими. Для такихъ людей нуженъ «глазъ», нуженъ контроль, а то они облѣнятся и зазнаются. А какой контроль былъ надъ нимъ? Гдѣ разбирались серьезно его хоть – бы популярныя публичныя лекцiи или журнальныя статьи? А свидѣтельству студентовъ – кто повѣритъ? И теперь еще печатно проповѣдуется, что студентъ не можетъ оцѣнить професора. А кажется не мудрено сказать: хорошъ или дуренъ професоръ, когда онъ факты перевираетъ. Въ публикѣ слава професора была баснословная; удивлялись, когда студентъ не совсѣмъ почтительно объ немъ отзывался; считали это личнымъ нерасположенiемъ, чуть не святотатствомъ.

Антагонистомъ професора зоологiи и свѣтиломъ факультета былъ професоръ ботаники. Это былъ дѣйствительно человѣкъ весьма почтенный; солидный учоный и солидный професоръ, знающий вполнѣ свой предметъ. Онъ вносилъ въ университетскiй застой новую струю. При другомъ професорѣ, или адъюнктѣ – лучшаго и желать – бы не надо. Несчастiе и въ то – же время великiя достоинства професоръ Ботаники заключались въ томъ, что онъ былъ спецiалистъ, занимавшiйся извѣстной частью предмета, именно низшими организмами и потому, знавшiй только одинъ методъ – изученiе исторiи развитiя. Свою спецiальность онъ зналъ вполнѣ удовлетворительно; я нисколько не сомнѣваюсь, что и другiя части науки были ему хорошо извѣстны, – но онъ не обращалъ на нихъ почти никакого вниманiя, а къ систематикѣ высказывалъ даже нѣкоторое пренебреженiе. Все это необходимо должно было отразиться на слушателяхъ. Всѣ уважали професора, но учениковъ у него не было, да и быть не могло. Нельзя же назвать учениками господъ, слѣпо поклонявшихся професору, знавшихъ только его мнѣнiя и ничего внѣ ихъ знать не хотѣвшихъ; они точно зазубрили урокъ и боялись не сбиться; даже выраженiя професорскiя затвердили. Избави Богъ всякаго отъ подобныхъ учениковъ!

Професоръ читалъ весьма подробно исторiю развитiя низшихъ растенiй, касаясь при этомъ нѣкоторыхъ весьма важныхъ вопросовъ, относительно размноженiя вообще. Отъ него мы впервые услыхали напр. о перiодично – смѣняющихся поколѣнiяхъ. Онъ оказывалъ влiянiе даже на своего антагониста. Между тезисами дисертацiи професора ботаники на степень доктора былъ между прочимъ тотъ, что границы между растительнымъ и животннымъ царствомъ не существуетъ. Професоръ зоологiи явился ярымъ противникомъ этого мнѣнiя потерпѣлъ жестокое пораженiе. Чрезъ полгода онъ сдался и объявилъ объ этомъ на лекцiи. Точно также сталъ онъ обращать вниманiе на исторiю развитiя животныхъ, пересталъ держаться за прежнiя опредѣленiя рода и вида. Этими пасивными уступками онъ и ограничился. Правда, онъ намекалъ на лекцiяхъ, что изученiе исторiи развитiя не единственный методъ естественныхъ наукъ, – но только этимъ намекомъ и ограничивался; у него самого метода никакого не было, да и не могло быть, такъ какъ онъ, не смотря на нѣкоторыя (впрочемъ весьма рѣдкiя) благодѣтельныя порывы, за серьезное изученiе своего предмета не принимался.

И такъ исторiя развитiя торжествовала, что было не совсѣмъ полезно (да извинитъ читатель невольный каламбуръ) для нашего развитiя. По неволѣ къ намъ въ головы закрадывалась односторонность воззрѣнiя. Мы, какъ я уже сказалъ, преуспѣвали въ изученiи исторiи развитiя низшихъ организмовъ. Ее мы знали въ совершенствѣ. Да и излагалась она превосходно: на професора въ этомъ отношенiи пожаловаться нельзя. Этотъ спецiальный курсъ онъ читалъ съ любовью, увлекательно; безъ микроскопа лекцiя не мыслима; на ней излагаются всѣ послѣднiя изслѣдованiя, всѣ новѣйшiя открытiя. И вотъ мы, увлеченные професоромъ, больше ничего знать не хотѣли. Систематикой мы ясно пренебрегали, и мало кто занимался ею. Большинство знало только, что Шлейденъ назвалъ гербарiумъ – сушенымъ сѣномъ. Этого, конечно, было недостаточно. И не только систематику мы знали плохо, но даже исторiя развитiя высшихъ растенiй излагалась далеко не въ такой подробности, какъ низшихъ. О питанiи прочтено было двѣ коротенькихъ и весьма неудовлетворительныхъ лекцiи.