Фритц Петерс - Детство с Гурджиевым

Я пошел за ней, удрученный. Я не мог отрицать логику того, что он сказал мне, но я еще чувствовал, обиженно, что мисс Мерстон не была полностью права. Я нашел ее в ее комнате, и она бросила на меня всезнающий, полный превосходства взгляд и проследовала со мной в комнату Гурджиева. Он велел нам сесть, а затем сказал ей, что уже рассказал мне о проблеме цыплят и сада, и что он уверен - он посмотрел на меня, говоря это - что здесь не должно быть больше затруднений. Затем он сказал неожиданно, что мы оба обманули его ожидания. Я обманул его ожидания тем, что не помогал ему повиновением мисс Мерстон, так как он назначил ее директором, а она обманула его ожидание тем, что убила цыпленка, который был, между прочим, его цыпленком; он не только был в его курятнике, но был моей ответственностью, которую он поручил мне, и что, когда я держал их в загоне, она не имела права брать это убийство на себя.

Затем он сказал мисс Мерстон удалиться, но добавил, что он потратил много времени, хотя был очень занят, на объяснение этих вещей о цыпленке и саде, и что одной из обязанностей директора было освободить его от таких занимающих время, незначительных проблем.

Мисс Мерстон покинула комнату - он показал, чтобы я остался, - и он спросил меня, чувствовал ли я, что я что-нибудь узнал. Я был удивлен вопросом и не знал как ответить, кроме как сказать, что не знаю. Именно тогда, я думаю, он впервые упомянул прямо об одной из основных задач и целей Института. Он сказал, пренебрегая моим неудовлетворительным ответом на его вопрос о знании, что в жизни наиболее трудной вещью, которую надо успешно выполнять в будущем, и, возможно, наиболее важной надо научиться уживаться с "неприятными проявлениями других". Он сказал, что история, которую мы оба рассказали ему, была, сама по себе, совершенно незначительной. Цыпленок и клумба не имели значения. Что было важно, это поступки мои и мисс Мерстон; что, если бы каждый из нас "осознавал" свое поведение, а не просто реагировал на поведение другого, проблема была бы решена без его вмешательства. Он сказал, что, в известном смысле, ничего не случилось, кроме того, что мисс Мерстон и я уступили своей обоюдной враждебности. Он ничего не добавил к этому объяснению, и я был смущен и сказал ему об этом. Он ответил, что я вероятно пойму это позже, в жизни. Затем он прибавил, что мой урок состоится следующим утром, хотя это и не вторник; и извинился, что из-за другой своей работы он не может проводить уроки регулярно по расписанию.

8.

Когда я пришел на урок следующим утром, Гурджиев выглядел очень утомленным. Он сказал, что очень тяжело работал - большую часть ночи, - что писание является очень сложным делом. Он был еще в кровати и оставался там весь урок.

Он начал рассказывать мне об упражнении, которое всем нам дали, и на которое я ссылался выше, как на "самонаблюдение". Он сказал, что это очень трудное упражнение, и он хочет, чтобы я делал его, со всей своей концентрацией, как можно более устойчивой. Он также сказал, что основной трудностью в этом упражнении, как и во многих упражнениях, которые он давал - или даст - мне, - было то, что, чтобы делать их как следует, необходимо не ожидать результатов. В этом особом упражнении важным было то, что нужно было видеть себя, наблюдать свое механическое, автоматическое, противодействующее поведение без толкования, не делая какой-либо попытки изменить это поведение. "Если меняете, - сказал он, - то никогда не увидите реальность. Будете только видеть изменение. Когда вы начнете изучать себя, тогда изменение придет, или вы сможете измениться, если захотите - если такое изменение желательно".

Он продолжал говорить, что его работа не только очень трудна, но может быть также опасной для некоторых людей. "Эта работа не для каждого, - сказал он, - например, если кто-нибудь хочет учиться, чтобы стать миллионером, необходимо посвятить всю раннюю жизнь этой цели, а не другой. Кто хочет стать священником, философом, учителем или бизнесменом - не придут сюда. Здесь учатся только возможности стать человеком, таким, которого не знают в новое время, особенно в западном мире".

Затем он попросил меня посмотреть в окно и рассказать ему, что я увидел. Я сказал, что из этого окна я могу видеть только дуб. "А что на дубе?" - спросил он. Я ответил: "Желуди".

"Как много желудей?"

Когда я ответил, несколько неуверенно, что не знаю, он сказал нетерпеливо: "Не точно, я спросил не это. Предположите, как много!"

Я сказал, что полагаю на нем было их несколько тысяч.