Евгений Водолазкин - Инструмент языка. О людях и словах

Далее – бойфренд. Насколько симпатичнее словечко «приятель» или «дружок». Заметьте, в качестве эквивалента «бойфренду» эти русские слова используются не в основных своих значениях. И «приятель», и «дружок» – это для гурманов, для тех, кто любит пройтись по периферии значений, а стало быть, «для тех, кто понимает». «Бойфренд» – безликое, неживое слово. Клавиша электрооргана, издающая один и тот же звук. А «дружок» («подружка») – нота для скрипки, у которой нет деления на лады, здесь поможет лишь абсолютный слух. Да, «специализация» увеличивает количество слов, но уменьшает их качество.

Киллер. Неоднократно и справедливо писали, что, в отличие от пудового «убийца», это слово – облегченное. Оно лишено осуждения (профессия такая).

Загадочное «лифтииг» прежде проходило как «подтяжка кожи».

Пилит.

Пирсинг.

Пушкинг.

Нельзя сказать, что русские корни слов на биологическом уровне лучше английских. Что произнесение их проще для губ, полезнее для горла. Но за многие сотни лет у русского языка выработалась своя мелодика, свои сочетания звуков, строй, стать, и с этим следует считаться. Применительно к нашей теме это значит, что, прежде чем вводить чужеродное слово, нужно десять раз подумать о его необходимости. Даже если русского наименования действительно нет. Разве это аргумент? Ведь когда-то не было и наименования английского.

Интересно, что у некоторых слов одним заимствованием дело не кончается. Так, слова «амбиция», «амбициозный» (от лат. ambitio – тщеславие), в свое время пришедшие к нам по французско-польским каналам, еще недавно имели ощутимый негативный оттенок. Но если «амбиция» осталась в пределах прежнего значения, то «амбициозный» под влиянием своего английского родственника окраску сменил. «Тщеславие» в этом слове обернулось «честолюбием», и иметь «амбициозные планы» теперь очень даже почетно. Изменение с минуса на плюс здесь произошло так быстро, что люди старой закалки такого рода похвалу всерьез считают издевательством.

Сочтены дни и прежнего значения слова «шокировать», соответствовавшего французскому choquer – «вызывать чувство неловкости, смущать нарушением общепринятых норм». В одном из репортажей я услышал, что английская королева «была глубоко шокирована» какой-то железнодорожной аварией. Это, конечно же, «was deeply shocked », но, если бы Елизавета Вторая говорила по-русски, она бы «глубоко шокирована» не произнесла. «Я была потрясена» – вот как сказала бы королева. Не принадлежа ко двору ее величества, рискну предположить, что версию репортажа она использовала бы в случае, скажем, отсутствия у Гордона Брауна носового платка. Или пуговицы на ответственном месте. Но не тогда, когда речь идет о десятках человеческих жизней. Такие подарки наш язык нередко получает от плохих переводчиков. Не в том смысле плохих, что они не владеют английским языком, а в том, что не знают своего собственного.

Есть, наконец, вполне русские слова, приобретшие под иноязычным воздействием не свойственное им прежде значение. Таков, например, «вызов», ставший семантическим клоном английского “challenge”. Еще недавно, перечисляя значения слова «вызов», словари говорили о «действии по глаголу вызывать», о «требовании явиться куда-либо» и о «протесте, готовности к борьбе». Теперь же, чуть ли не ежедневно слыша о «новых вызовах», «вызовах времени», мы мало-помалу понимаем, что речь идет о неких непростых задачах, которые предстоит решать.

Почему сейчас так много заимствованных слов? Потому что в нашей стране так хорошо знают иностранные языки? Совершенно очевидно, что причина не в этом. Она, скорее, в противоположном. Иностранные слова нередко любят как раз те, кто других языков не знает. Используя заимствования, они словно намекают на то, что и сами некоторым образом причастны к иноязычной сфере. В сознании этих людей заимствованная лексика как бы компенсирует их незнание. Своего рода иностранный язык для бедных.

Сейчас, слава Богу, наша граница преодолима в обе стороны, и общение с другими культурами стало повседневностью. Это огромное благо, но в то же время и искушение. В Германии я имел возможность наблюдать нашу тамошнюю – весьма неоднородную – эмиграцию. Старики, покинувшие Россию десятки лет назад, говорили на изысканном русском языке, в то время как представители последней волны испытывали в отношении родной речи очевидные трудности. Главным богатством, которое этим старикам удалось в свое время вывезти, была русская речь. В отличие от нашей экономической эмиграции, вывозившей уже совсем другие ценности. Было забавно слышать, как провинциального вида тетки произносили «реновировать» вместо («как это будет по-русски?») «ремонтировать» и жеманно извинялись за избыток в себе иностранного. Эти люди говорили на невероятном сленге, смешавшем разноязычные корни и флексии: забрать билет (от нем. buchen – заказывать). Они не так карикатурны, как это может показаться на первый взгляд. В каком-то смысле эта публика – уменьшенная модель нас самих, так же окруженных иноязычной стихией, так же барахтающихся в ней без особого желания выбраться на сушу. По словам поэта: