Евгений Водолазкин - Инструмент языка. О людях и словах

Родился Михайло в глухой украинской деревне и в столицу советской Украины пришел с рыбным – хотелось бы верить – обозом. Став деканом, он отдавал явное предпочтение выходцам из украинских деревень. В особенности из глухих. Именно ими он старался заполнить аудитории филфака. Быстрых разумом Невтонов из них почему-то не получалось, но по общественной линии они росли довольно быстро и составляли управленческий костяк факультета. Хотя и не весь факультет. Последнее обстоятельство и было, возможно, причиной постоянной подавленности декана.

Однажды Михайло решил создать книгу о писателе Олексе Десняке. Что именно навело его на такую мысль, не вполне ясно до сих пор. Главным образом потому, что Олекса Десняк совсем не тот писатель, от прозы которого невозможно оторваться. Не тот, чья поэтика рождает неразрешимые загадки, заставляя сердца литературоведов биться чаще. Можно предположить, что Михайле просто надоело быть соавтором факультетских учебников и методичек, в которых, если верить фамилиям на обложках, находила воплощение его филологическая мысль. Как бы то ни было, книга ученого об Олексе Десняке увидела свет, и это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Причиной такого эффекта стали, однако, не открытия Михайлы.

Оказалось, что лет за тридцать с лишним до этого точно такая же книга была уже написана и издана другим автором. Даже если предположить, что творчество Олексы Десняка не вызывало у обоих исследователей ни малейшего расхождения в оценках, текстуальная близость их книг казалась непостижимой. В то время как окружение декана все еще изумлялось роковому совпадению текстов, его недоброжелатели уже во весь голос говорили о плагиате.

По требованию научной общественности обсуждению ситуации был посвящен Ученый совет факультета. Отступая с боями перед натиском коллег, Михайло отчаянно сопротивлялся и призывал их посмотреть на то, что пишут они сами. Что же касается своей причастности к плагиату, то ее он отрицал напрочь. Его решающий аргумент оказался убийственным. «Таку кныгу мэни подалы», – простодушно сказал декан. Этому заявлению противопоставить было нечего.

В сущности, Михайле просто не повезло. С вероятностью сто против одного его книга должна была остаться непрочитанной. Всеми – включая и самого Михайлу. Непрочитанной, вероятно, даже тем, кто эту книгу для Михайлы готовил. В конце концов, для того чтобы отнести издание 50-х годов к машинистке, вовсе не обязательно было его читать. Но на свете все еще был жив тот, для кого имя писателя не стало пустым звуком. Возможно, это был последний на свете читатель как Олексы Десняка, так и исследований о нем. Речь шла об авторе воспроизведенного деканом исследования, ведь именно он и прочел вышедшую книгу. Обнаружив, что новое слово об Олексе Десняке оказалось его собственным, старичок ударил в колокола.

Впоследствии этим делом занималась особая комиссия. Она состояла из людей столь же авторитетных, сколь и дипломатичных. Комиссия установила, что в данном случае правильнее было бы говорить не о плагиате, а о типологическом сходстве. В заключение комиссия отметила, что оба исследования об Олексе Десняке научного значения не имеют.

В Мюнхенском университете я читал однажды курс лекций по древнерусской литературе. Читать попросили по-русски, чтобы изучающие славистику имели возможность послушать живую русскую речь. Как это обычно бывает, состав студентов не был постоянным. Время от времени появлялись новые лица. Иногда исчезали те, кто слушал с самого начала. Спустя время они снова возникали на прежних местах. Жизнь студента непроста (немцы здесь не отличаются от нас), она полна тревог и неожиданностей, а потому не следует осуждать студента за пропуски.

Я и не осуждал. Но не мог вместе с тем не отметить студентки, которая не пропустила ни одной лекции. Она сидела за первым столом и смотрела мне прямо в рот. Никогда еще мой рот не рассматривали так пристально. Ее голубые немецкие глаза фокусировались на нем с первой минуты лекции и больше уже не отрывались.

Отметив этот беспрецедентный в медиевистике случай, я старался сохранять спокойствие. Но об особенностях «Повести временных лет» мне рассказывалось уже не так безмятежно. Может быть, думал я робко, у меня такой особенный и даже красивый рот. Возможно также (чего не придет в голову во время лекции!), мои губы кажутся девушке чувственными. Не исключал я и того, что мои лекции посещает славистка с гипертрофированным интересом к поцелуям.