Константин Азадовский - Переписка из двух углов Империи

Теперь же, в 1990-е годы, когда писатель заговорил во весь голос, в его военной прозе, помимо "общечеловеческого" содержания, появляется и другое, чего не было и не могло быть в советское время, - обличительность. Астафьев не просто изображает; он обвиняет и осуждает; поднимает - уже в открытую вопрос о виновниках Великой Трагедии; пишет о бездарном советском руководстве, от генерала до Генералиссимуса, ни в грош не ставивших жизнь простого солдата, об "энкаведешниках, смершевцах, трибунальщиках", сгубивших тысячи ни в чем не повинных людей. "Я не могу смотреть телевизор в День Победы, - признавался писатель, отвечая на анкету журнала "Москва" (1984). Он забит хвастливой, разряженной толпой каких-то военных парадных кавалеров и краснобаев..."37

В эту новую эпоху Астафьев значительно вырастает духовно - не только как гражданин, но и как писатель. При всех недостатках, которые отмечала критика, его произведения поздней поры - расцвет его дарования. Бесчеловечность советской военной машины, да и всей Системы, запечатленная Астафьевым на страницах его последних произведений, описана с бесподобным мастерством; ни один читатель не сможет забыть такую душераздирающую сцену, как расстрел братьев Снегиревых в "Чертовой яме". Натан Эйдельман, предрекавший Астафьеву "злое бесплодие"38 , как видно, ошибся: ход событий опровергает порой самые, казалось бы, правдоподобные пророчества.

Вновь и вновь, надрывая голос, напоминал Астафьев о том, что такое коммунизм ("Коммунисты принесли огромное зло не только русскому человеку, но и миру"39 ), предупреждал современников и соотечественников об опасности его возрождения. "Главное, чтобы коммунисты вновь не подняли войну и не залили бы Россию кровью, ибо на этот раз войну России не выдержать - она утонет в собственной крови..."40 . И в другом интервью: "Если еще раз народ допустит сатану к власти - снова Россия умоется кровью, разорится и погибнет окончательно!"41

И наконец, именно устами Астафьева произнесен был страшный приговор над Россией, который не отважился в свое время сделать ни президент, ни Конституционный суд, ни один из писателей - "властителей дум". Астафьев не только поставил знак равенства между германским фашизмом и русским коммунизмом, но и - сравнивая два этих мировых зла - открыто сказал о том, какое из них страшнее. "...Коммунистические крайности, - утверждал Астафьев, - это фашистские крайности, и по зверствам своим, и по делам они превзошли фашистские. Фашисты просто детсадовцы по сравнению с нашими деспотами"42 . Более того. Поднимаясь над предвзятым, сформированным нашей пропагандой отношением к немцам, Астафьев начинает видеть в бывшем противнике не врага, а человека. "Тогда говорили: фашисты не лю

ди, - обронил Астафьев в одном из интервью. - Как это не люди. А коммунисты кто - люди?"43

Изрекал Астафьев и весьма здравые, на наш взгляд, суждения о стране и ее судьбе, например о том, что "в России настоящей демократии никогда не было, и вряд ли в обозримом будущем она у нас появится. Демократию надо выстрадать <...> Для этого надо быть зрелым народом"44 . Прозорливо распознал он, глядя из Овсянки, и суть чеченско-русской войны, ее пагубные последствия для России, призывал к прекращению кровопролития.

* * *

Неприязнь к чужому связана, как правило, с выпячиванием своего. К Астафьеву это вряд ли относится: ненависть к советскому коммунизму пропитана у него не только враждой к инородцам, но и отвращением ко многому, что виделось ему в собственном народе. Астафьевская ксенофобия неожиданным образом увязывается с так называемой русофобией.

Обличение своего, родного занимает в прозе и публицистике Астафьева (начиная с "Печального детектива") заметное место. Ощущая себя сыном России и сокрушаясь о ее бедах, истинно любя свой народ и глубоко страдая при виде его униженности, Астафьев не скупился на горькие беспощадные слова о нынешнем его состоянии - это резко отличает его от других почвенников, изначально склонных к русофилии. "Мне страшно сказать, но мы недоразвитый народ <...> Мы отсталый по своей медленнодумающей, медленноходящей сути народ, у нас медленно течет кровь, только уж когда взвинтят: революцией, хулиганством, смертью, угрозами, тогда из нас получается псих <...> Этот век смолол нас как нацию"45 . "Усталый", "надсаженный", "замороченный" - вот далеко не полный перечень определений, коими наделял писатель русский народ.

Примечателен вывод, к которому все более склоняется Астафьев, обличитель и ненавистник "еврейского интеллектуального высокомерия": "Наверное, все-таки мы сами виноваты во всех наших бедах и злоключениях, нам и гореть в фашистском кострище, если все же не опомнимся и не начнем с ним не то чтобы бороться (где уж нам уж...), а хотя бы противостоять соблазну пополнять его озверевающие стаи"46 . И в другом месте: "Явления, происходящие в нашей жизни <...> Тут и суровый российский климат виноват, и среда обитания, но прежде всего российская безответственность, слепая страсть к насилию, лень, бесшабашность, азарт власти, пересекающий границы злобы, и многое, многое, что заложено в смутном, часто диком и безжалостном русском характере" (9, 443 - авторский комментарий к "Печальному детективу") .