Сегодня в Пуровском районе исправляют историческую несправедливость, допущенную в прошлом по отношению к жителям региона, где добывается 87% нефти, 54% конденсата и 38% природного газа всего Ямала. Жить здесь становится комфортно. Как следствие, растет население, причем не только за счет миграции — увеличивается рождаемость и снижается смертность.
Максим Соколов
Максим Соколов
Девять (или сколько там) летних дней 2013 года, когда эффективной правды молот громил, дробил ветхозаветный храм Академии наук, породили у меня странный оптический эффект: «Was ich besitze, seh' ich wie im weiten, // Und was verschwand, wird mir zu Wirklichkeiten», «Все, чем владею, вдаль куда-то скрылось, // Все, что прошло, восстало, оживилось».
Вновь с явностью предстала отделенная уже полувеком и более молодость моих родителей. То время, когда папа молод и мать молода, когда в кино кажут лидера проката «Девять дней одного года», когда из старинного (тогда самоновейшего) катушечного «Грюндига» звучит песня физтеховской самодеятельности: «Тропы еще в антимир не протоптаны, //Ну, как на фронте держись ты! // Бомбардируем мы ядра протонами, // Значит, мы — артиллеристы» — и звучит искренне и весело, когда наука захватывает людей, а дети мечтают стать учеными, в особенности физиками, когда будущее не кажется катастрофическим, даже несмотря на Тайваньский, Берлинский и Карибский кризисы, когда производятся оживленные дебаты на тему «Что-то физики в почете, // Что-то лирики в загоне» (если рубеж 1950–1960-х гг. — это загон для лириков, как назвать состояние словесности сегодня?), когда бр. Стругацкие еще грезят о коммунизме, фрондирующая общественность всерьез рассуждает о социализме с человеческим лицом, когда сам Солженицын, дописывая «Архипелаг» в своем укрывище, еще вполне сочувственно пишет о социалистах и кадетах, — это и есть полдень, XX век, когда молодость науки совпала с молодостью родителей, и я всех, кто жил в тот полдень лучезарный, опять воспоминаю благодарно.
Но кроме личного, кроме естественной сыновней благодарности, есть и общественное. Мои родители и их круг, среди которого иных уж нет, а те далече, и круг академических старцев, ныне изображаемых в лучшем случае маразматиками, но чаще алчными Гарпагонами, заедающими эффективную молодежь, — принадлежат к одному и тому же поколению. Вместе учились на одних и тех же факультетах, вместе были юными мэнээсами, пели одни и те же песни, ходили в одни и те же походы, вместе защищали кандидатские, и если потом пути разошлись, так что ж? — не все юнкера одного выпуска становятся генерал-аншефами, иные так и уходят в отставку штабс-капитанами, что, однако, не отрицает общности поведенческих черт поколения и сословной общности. Разумеется, бывало разное, во всякой семье не без урода (хотя в контексте действующих лиц конфликта уродов лучше бы не поминать), но наблюдая нынешний погром академии, поневоле вспоминаешь давний погром старого инженерства (уж восемьдесят с лишним лет прошло, а стилистика та же, да и активисты-разоблачители сильно похожи) и защитительную фразу (не сильно, впрочем, повлиявшую на суд) на процессе Промпартии: «Вредительство чуждо внутренней конструкции инженерства». Все-таки социальные пороки — в существенной мере поколенческая черта (хотя бы уже потому, что старого пса новым штукам не выучишь, тем более в совершенстве) и эффективное менеджерство, оно же казнокрадство, — тоже. И веры в страшные разоблачения вредительства академической верхушки у меня не больше, чем в страшные преступления инженеров-вредителей с дореволюционным стажем. Более уместным представляется психологическое объяснение: «Как ненавистны такие люди, как хочется поскорее от них избавиться!»
Возвращаясь к теме лучезарности, конечно, надо понимать то, что полвека назад было недоступно ни физикам, ни лирикам, ни вольнодумцам, ни партийным вождям. То, что лучезарный полдень в действительности был тихим и теплым солнечным закатом. Причем отнюдь не только в масштабе СССР и отнюдь не только по причине специфических черт социального устройства СССР — хотя, конечно, советский сциентизм сильно напоминал (и чем далее, тем больше напоминал) непомерно большую голову на рахитичном теле. Диспропорция между количеством ученых и состоянием хозяйства была слишком сильна, и не случайно после падения СССР произошел обвал.
Но сциентизм погиб и во всем мире: «Дело не в простом подсчете, дело в мировом законе». Практически все горячащие кровь и возбуждающие ученый дух фундаментальные открытия и решительные прорывы были сделаны полвека назад и более. С тех пор и правительства перестали носиться с ядерными физиками (тем более с неядерными и нефизиками) как с писаной торбой, и в глазах общества наука ушла на периферию внимания. Открытия перестали волновать (да и где они, те открытия?), а ученые неуклонно превращались в ремесленников, изготовляющих хитроумные гаджеты подобно тому, как их средневековые предшественники изготовляли не менее хитроумные кубки. Что также изощряет ум, но в ином роде. К былому миропознавательному «Нам тайны нераскрытые раскрыть пора, // Лежат без пользы тайны, как в копилке» это отношения уже не имеет.
Читать дальше
