Анатолий Кузнецов: На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

Она вызвала неисчислимые бессмысленные жертвы, загубленные жизни. Неписаная, негласная, просуществовав целых полвека, продолжает и сегодня процветать. Ну вот хотя бы — совсем свежий пример. В кампании против Солженицына советская печать торжествующе «уличила» его в происхождении из зажиточной семьи. Не важно, что он-то сам вырос в беде и нужде, а вот были, оказывается, еще далеко до революции — предки! «Происхождение»! Вот оно где собака зарыта, вот почему он критикует и шипит, как тот горьковский Уж, на достижения гениальных Соколов из разных крылатых семей, вроде грузинских сапожников.

Якобы истина, безобидно выскочившая из-под бойкого пера начинающего, заучивается в школах, таким образом, не по недоразумению. Она попала в точку, весьма пригодилась, работает — и принесет, я думаю, еще немало зла.

Вероятно, не меньше, чем другие крылатые слова Горького: «Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» Их произносит Сатин в пьесе «На дне». Громкие, эффектные слова, настолько эффектные, что закрадывается подозрение.

Да! Надо уважать человека, этот призыв актуален и сегодня и вечно. Ну, а жалеть, так уж совсем и не надо? Жалость — это унижение?

Заглянем во все словари русского языка. Понятия «жалость» и «унижение» окажутся не ближе, чем буква «Ж» от буквы «У».

Жалость — это прежде всего сочувствие; это участие, сострадание, разделение беды и горя, наконец это проявление доброты и человечности.

Жалеет мать свое дитя. Ушиблось, заплакало, прибежало к маме, она пожалела, только пожалела, — и помогло. Может, матери не надо жалеть детей, не унижать их жалостью? Уважать надо! Так в советских детдомах и уважают, и выходцы из детдома всю жизнь потом с любовью вспоминают какую-нибудь — не воспитательницу! — а уборщицу тетю Пашу, которая не знала теории, что жалеть нельзя, и к которой бегали уткнуться в колени, благо если она была.

Жалеют бабы свежую вдову, получившую похоронку с фронта. Нет, не надо жалеть, пусть хоть утопится, но не унизим ее жалостью! Жалеет муж жену, рожающую в муках, — не жалей, ибо ее не уважаешь. Жалеет жена мужа, уставшего от неприятностей, заболевшего, — нет, отойди прочь со своей жалостью, я не нуждаюсь в ней, ибо она меня унижает, в соответствии с Горьким, том такой-то, страница такая-то.

Это же нужно было такое, извините… ляпнуть. И пошло, привилось, вгрызлось в самые души, в мораль целого общества. До этой «истины» Горького никому в голову не приходило, что жалость — это плохо. Весь Достоевский стоит на призыве к сочувствию, на том, что человека нужно жалеть. В этом мире так мало жалости, так вот же давайте объявим ее еще и преступной.

Неумной, жестокой эпохе же в самую точку пришлись эти разглагольствования босяка с театральных подмостков. И не жалеют! Только погоняют человека, только рыкают да цыкают на него и с детских лет самого учат огрызаться: «Не жалейте меня!» Не жалеют женщин: пусть таскают шпалы и рельсы, укладывают бетон в Братские ГЭС, вот оно, наше уважение к женщине. Не жалеют ни старого, ни малого: плохо тебе, страдаешь? Борись! А жалости не дождешься, ибо общество тебя уважает. Для этой безжалостности даже создан термин: «социалистический гуманизм».

В недавно вышедшем фильме «Белорусский вокзал» старый генерал произносит на поминках, как ему кажется, наивысшую похвалу покойному: «Нет, он не был добреньким. Он не жалел никого, и он имел на это право, потому что в первую очередь он был безжалостным к себе».

Какая дичь… Ну и не жалей себя, черт с тобой, да другие-то, другие-то при чем?.. А может, человека одновременно и уважать и жалеть надо? Откуда это немыслимое противопоставление сочувствия — уважению? Это все равно что заявить: «Не кормить человека — учить его надо». А может, и кормить надо, и учить?

Такую-то нелепость, и я бы не побоялся сказать: преступную, — вкладывают в детские головы во всех школах СССР, при этом Горькому накрепко приклеивается ярлык великого гуманиста.

Ему, как великому гуманисту, принадлежат «крылатые слова»: «Если враг не сдается — его уничтожают», которые если в качестве мрачного казуса упоминаются в западной литературе, то обычно с прибавлением эпитета «кровожадные», а то и «людоедские».

Враги бывают разные. Пушкин — враг Бенкендорфа, Пушкин не сдается, Пушкина нужно уничтожить. Гумилев — враг Ленина, Гумилев не сдается, Гумилев расстрелян. В Горьком Сталин увидел врага — взял и отравил. В соответствии с горьковским же призывом. Какое великолепное обоснование подарил «великий гуманист» любому варварству, любому террору, как гениально просто: враги не сдаются — убивай их.