Аркадий Бабченко: Алхан-Юрт

Но всё же бог его знает, чего там будет дальше, что там в башке у этого снайпера. Так что держаться надо аккуратнее.

– Товарищ лейтенант, вы бы легли, вон снайпер бьёт.

Психолог посмотрел на дом, проводил взглядом трассёр, потом лёг на броню и махнул рукой:

– Хорош, стоп! – и, повернувшись к Артёму: – Цепляй.

Вэвэшник оказался прав – от АРСа ни черта не осталось. Голые обода колёс с проволокой от сгоревших шин, заячья губа полуоткрытого капота, задравшегося от ударов пуль, насквозь пробитая, изрешечённая кабина – в несколько стволов расстреливали, в упор, – как водила с этим, со вторым, выжили, вообще непонятно. Кровь одного из них осталась на подножке, присохла к железу.

Артём накинул сцепку, махнул психологу рукой и залез на броню. Серёга тронулся, АРС скрипнул, дёрнулся и, стеная всем своим покорёженным, обгоревшим железом, потащился вслед за ними домой.

Для них война на сегодня кончилась. Они уходили.

А за АРСом через реку всё так же летели трассёра, и вэвэшники всё так же валялись в своих канавах, а Алхан-Кала кипела от разрывов. И всё так же шёл дождь.

Миномёт болтался за бортом шишиги, мягко подпрыгивая на кочках. Слепой, зачехлённый глаз его ствола пялился в небо. В бельмо чехла хотелось плюнуть.

Артём сидел на низенькой скамеечке шишиги, курил, упёршись одной ногой в борт. Ни о чём не думал. Всё происходящее вокруг – туманное сырое утро, морось, поле – всё то же чёртово поле, день за днём одно и то же, колея – всё та же, трасса, Алхан-Юрт – протекало мимо сознания, не задерживаясь в нём.

Он снова ехал в Алхан-Юрт, на этот раз с миномётной батареей. Две шишиги с двумя расчётами «васильков» шли на огневую поддержку к пехоте, к семёрке, туда, где вчера днём они вышли из боя и где они с Игорем пили зелёную воду с мальками, а потом ржали, вспоминая про день рождения.

Опять поворот с трассы, лужа, бытовка Коробка, сам Коробок – голый по пояс, он бреется перед обломком зеркала, установленного на вкопанной в землю деревяшке, коттедж ПТВ. Васи не видать, а жаль, поздороваться бы. Может, штаны бы успел забрать – до сих пор не нашёл их, штанов-то.

Доехав до передовых позиций семёрки, машины остановились. Миномётчики высыпались из кузовов и, как муравьи облепив станины, начали расчехлять, отцеплять и устанавливать миномёты. Всё это они делали так быстро, резво, без команды, что Артём подивился – такой слаженности ему видеть ещё не приходилось. Да, неплохо их натаскал командир батареи. Артём даже ещё не успел бычок выкинуть, высасывая из него последний никотин, а миномётчики уже полдела сделали.

Через несколько секунд от них последовали доклады. Комбат минометки, сухой жилистый мужик с длинным и скуластым рубленым лицом, нервный, шустрый, сильный и жёсткий, всегда уверенный в своей правоте, убивавший легко и вроде даже с радостью, стоял около шишиги и рассматривал Алхан-Калу в бинокль. Позвал Артёма:

– Давай, связь, доложи комбату, что я к стрельбе готов. И уточни координаты. Сейчас мы этим козлам вмандячим по полной.

Артём вызвал «Пионера».

– «Пионер», я «Плита», приём! К стрельбе готов. Уточни координаты, приём.

– «Плита», я «Пионер». Стрельбу отставить. Повторяю: стрельбу отставить, возвращайтесь домой.

– Не понял тебя, повтори. Как – отставить?

– «Плита», «Плита», стрельбу отставить, сворачивайтесь.

Артём снял наушники, ничего не понимая, посмотрел на комбата минометки.

– Мы чего, ждём чего-то, товарищ капитан?

– Чего ждём?

– Приказано всё отставить. Возвращаемся домой.

– Как – домой? Ты не понял. Передай, что я прибыл на место, готов к стрельбе. Спроси, куда мне стрелять, координаты те же или новые данные?

Солдаты стояли вокруг, слушали их разговор, курили, выжидающе глядя на Артёма. Он знал, они обожали стрелять. Они чаще всех выезжали «на войну» – на усиление к другим частям – и, возвращаясь, были возбуждены, говорливы. Их минометка была как бы отдельным подразделением. Пока батальон кис в землянках во втором эшелоне, умирая со скуки, они мотались по всей Чечне, воевали, делали дело, стреляли по врагу и любили эту работу. И кичились этим. Они были вроде как сами по себе, чужие в этом батальоне, жили своей жизнью. Это было настоящее боеготовное подразделение, с жёсткой уставной дедовщиной, ни о чём не думающее, выполняющее приказы безоговорочно, видящее в своём комбате бога и полностью доверяя ему. И он им тоже полностью доверял. Он суетился, находил им жратву, устраивал бани и в конце концов сумел своим авторитетом построить в батарее армию, какой он её видел, и не пускал в батарею ни одного начальника, кроме себя, как хороших собак, приучив солдат слушаться только своих команд.