— Почему начиная со второй половины двадцатого века композиторы как будто все разом стали игнорировать рояль и переключились на сочинение музыки для других инструментов? Что произошло?
— Фортепианная музыка, конечно же, никуда не делась. Ее было очень много написано в двадцатом веке, много пишется и сейчас. Дело в том, что рояль был музыкальным инструментом девятнадцатого века. Тогда появились люди, которые подняли этот инструмент на какую-то другую высоту по сравнению с тем, чем он был раньше. Ведь сначала это был клавесин, и если мы посмотрим на эволюцию клавишных инструментов, то для клавесина и Бах писал, и другие, причем писали потрясающую музыку. Но выразительные возможности клавесина были в чем-то ограничены из-за его технических особенностей. Когда появился и стал развиваться рояль, возникли люди, которые стали его возможности использовать, и чем дальше, тем шире. Наступил какой-то золотой век, когда фортепианная музыка оказалась центральной. Такие исполнители, как Лист и тот же Рахманинов, и многие другие, — они творили нечто столь притягательное, вроде того, что в шестидесятые годы прошлого века делали рок-музыканты. Это было каким-то фокусом всей музыкальной культуры того времени. Весь музыкальный язык на протяжении двадцатого века стал эволюционировать в ту сторону, что музыка просто утратила благозвучие, она стала передавать гораздо более жесткие и негативные стороны и внешней жизни, и внутренней психологической жизни композиторов. Но прийти на концерт и услышать звуковую картинку этого кошмара не очень-то хочется.
Виртуоз — человек, который играет очень много нот в единицу времени. Но на рояле можно нажать одну ноту, в ней будет абсолютно все, этого будет достаточно
Фото: Мария Плешкова
Кроме того, сама фактура музыки, в частности фортепианной, стала такой, что если поставить себя на место пианиста — человека, который ничего не сочиняет, а только играет, то такую музыку играть трудно. Рахманинова, Листа или Шопена играть тоже трудно, но в этой музыке прошлого была какая-то адекватность — адекватность тому, как у вас пальцы укладываются во все эти пассажи.
А потом получилось так, что вам надо делать над собой противоестественное в каком-то смысле усилие просто для того, чтобы все это сыграть. Процесс стал настолько трудоемким, что, собственно, возник вопрос: а с какой стати? Если это и играть гораздо труднее, и публика это воспринимает с трудом или совсем не воспринимает, то зачем это нужно? Шаг за шагом такая музыка просто перестала исполняться. Если вы посмотрите на программы классических фортепианных концертов, то в них репертуар, который был раньше.
То же самое относится и к другим инструментам. Классическая музыка звучит во всех программах симфонических оркестров, а процент, который там занимает музыка современная и сложная по языку, несопоставимо мал. Потом как обратная реакция на всю эту сложность и катастрофичность музыки двадцатого века возник минимализм и стал развиваться каким-то своим и очень на самом деле правильным путем. Тем не менее современная музыка уже до такой степени испортила себе репутацию у исполнителей, что их твердая уверенность в том, что там просто больше нечего искать, сохраняется до сих пор. Если вы спросите у студентов, которые сейчас учатся именно на исполнительских факультетах, то найдете там каких-то энтузиастов, которые хотя бы знают о существовании новой музыки, знают, что она разная, что она не вся такая ужасная, — но их ничтожное меньшинство. В основном они играют всё ту же классику и романтиков. Этот процесс так стал развиваться не потому, что кто-то кому-то что-то навязывал. Это какой-то естественный ход времени, который так сложился. Я в свое время тоже увлекался авангардной неблагозвучной музыкой, вплоть до такого эпатажа, когда в музыку включаются элементы хэппенинга, театра, когда на сцене может происходить все что угодно: передвижение рояля, катание по полу… Я, как и многие мои коллеги, через это прошел — и пошел дальше. Необходимо было в какой-то момент это для себя пройти, пережить, и эти вещи останутся где-то в фундаменте вашего музыкального здания. Но дальше вы уже не будете двигаться в эту сторону. Сейчас фортепианной музыки действительно очень мало. Новой музыки для рояля соло почти нет. Но если мы представим себе общее количество того, что сочинялось в девятнадцатом веке, то выяснится: нам просто кажется, что этого очень много, — просто потому, что это часто играют. У того же Рахманинова совсем не много музыки. У Бетховена действительно тридцать две сонаты, но это не так много.
Читать дальше
