Владислав Бачинин - Петербург-Москва-Петушки, или 'Записки из подполья' как русский философский жанр

Существует ряд абсолютных ценностей, издавна азбучно обозначившихся в человеческом сознании и в текстах мировой культуры. Это любовь, истина, добро, красота. Не исключено, что диалог тоже когда-нибудь займет в этом ряду свое место, ибо что может быть прекраснее и невозможнее его? Он - то лоно, внутри которого могли бы рождаться и любовь, и истина, и красота, и добро. И если они не рождаются в нем, то это все, что угодно, но не диалог. Материнское, живородящее лоно и бесплодное, иссохшее чрево могут одинаково называться, но их сути несопоставимы, ибо различны в самом главном. Позитивная схематика социального взаимодействия не тождественна метафизике полноценного диалога. Рождаемые ими плоды несопоставимы по своей значимости. Говоря иными словами, с позиций аксиологического и нормативного максимализма диалог - это идеал, образец должного, но не стереотип сущего.

Человек "осевого" и "постосевого" времени как характерный антропологический тип плохо приспособлен к ведению полноценных диалогов. Даже платоновский Сократ и сам Платон, к которым апеллирует Бахтин, разительно недиалогичны. Сократ предстает во всех платоновских диалогах как бесконечно одинокое существо, обреченное на непонимание всеми, кто его окружает, родными, близкими, друзьями и учениками, не говоря уже об остальных согражданах. Значительно позднее философский "внук" Сократа, ученик его ученика, возмужавший Аристотель откажется во имя истины от диалога со своим учителем Платоном. Добрые чувства будут убиты полемическим задором. И мало кто впоследствии упрекнет Аристотеля за этот задор и за отречение от заветов учителя. Но кто знает, если бы Сократ не погиб и дожил бы до поры возмужания своего самого одаренного ученика, не осталась ли бы тогда миру известная поговорка в несколько ином звучании: "Сократ мне друг, но истина дороже". Казнь спасла почтительно-пиететное отношение Платона к учителю. Но она не спасла диалога. Литературно-метафизическое воображение Платона не обнаружило способности к диалогам с тенью Сократа. Платон рассуждал вслух и на бумаге не с Сократом, а с собственным alter ego, дав ему имя Сократа. Сократ не смог научить Платона диалогизму, потому что сам к нему не был способен. Приговор афинского суда тоже можно считать свидетельством того, что сократических диалогов не было, а была борьба интеллектуала-одиночки с массой, существовал многолетний поединок двух самодостаточных субъектов, индивидуального и коллективного, закончившийся поражением одной из сторон. Каждый, кто читает диалоги Платона и Ксенофонта, не может не заметить совершенно очевидную самодостаточность Сократа, его нежелание встать на точку зрения собеседника, его постоянное стремление непременно всех перетянуть на свою сторону, а также колоссальный запас как будто заранее приготовленных доводов и готовность сокрушать с их помощью всех подряд. Если бы это были истинные диалоги, то они рождали бы не только иронические нападки и ответные обиды, не только рассудочное понимание с принятием или непринятием чужих доводов, но и теплоту живой любви. А любовь непременно воспрепятствовала бы несправедливой казни. Однако казнь состоялась...

Если внутренне одинокое, неспособное к диалогам "сумасшедшее фортепиано" обладает "неблагородной физиономией" и к тому же склонно к стихотворчеству, то миру могут явиться строки и образы, демонстрирующие дикое, утробное косноязычие:

Жил на свете таракан, Таракан от детства,

- И потом попал в стакан,

Полный мухоедства...

За этим виршеплетством капитана Лебядкина из "Бесов" Достоевского, не выдерживающем никакой критики, однако, просматривается нечто весьма серьезное, напоминающее мир Босха, а также десадовско-карамазовскую подпольную среду "сладострастных насекомых", пожирающих друг друга во тьме общего духовного помрачения.

В стихах Лебядкина, являющих собой риторическую аномию, слово, бывшее некогда Богом, сбрасывает с себя классические нормативно-ценностные и семантические одеяния и становится если не дьяволом, то темным, мелким бесом, а языковое пространство превращается из "микрокосма" в "микрохаос".

Язык Лебядкина распадается одновременно с его сознанием, все больше напоминая беспорядочные, грубые нагромождения каких-то обломков былых ценностей и смыслов. В нем царят невозможные в нормальной культурной среде словосочетания с разрушенными лексически-семантическими пропорциями. Язык словно агонизирует и готовится окончательно погрузиться в состояние донормативного хаоса. Но в этой агонии присутствует не только логика буквальной инволюции, но и динамика надвигающейся трансформации классической культуры в культуру модерна. Лебядкин и не подозревает о том, что в недалеком будущем бессознательные аномалии его "стиля" превратятся в сознательные установки модерна, анормативного по определению.