журнал Русская жизнь: Гоголь 08.04.2009

8 апреля 2009 года

Страшная месть

Русскому Одиссею некуда возвращаться

Дмитрий Быков

Одна из главных гоголевских тем, никем покамест не отслеженная, – месть, мстительность. Она заявлена с самого начала – в самом таинственном и жестоком из русских триллеров, в прозаической поэме 1832 года «Страшная месть». Представить себе невозможно, что это написано двадцатилетним (он ее начал в 1829 году, а придумал и того раньше). История развивается от конца к началу, покамест все описанное в ней не начинает выглядеть чудовищной местью одного мертвеца другому, а землетрясение под конец объясняется муками огромного, самого страшного мертвеца, который шевелится под землей и в бессильной злобе грызет свои кости.

Дальше череда гоголевских мстителей и возмездий не прерывалась: немая сцена в «Ревизоре», страшное преображение Акакия Акакиевича в финале «Шинели» (чем была бы без этого «Шинель»? Сентиментальным анекдотом, пусть и гениально исполненным). «Тарас Бульба» с возмездием, неотвратимо настигающим Андрия (и, по странному закону сиамских близнецов, – Остапа). «Портрет» с расплатой художника за, как сказали бы нынче, коммерциализацию искусства. Грозный капитан Копейкин в первом томе «Мертвых душ». Наказанные «Игроки», перехитрившие себя же. Наконец, сам замысел «Мертвых душ» есть история возмездия, вполне справедливого, и перерождения Чичикова; и вот тут закавыка.

Вечный вопрос: почему не был написан второй том? Версию насчет безумия отметаем сразу: Гоголь был в здравом уме, здоровей всех врачей, вместе взятых. «Выбранные места» свидетельствуют об отказе от прежних творческих стратегий, о поиске новых тем, об авторском отчаянии, но только не о безумии. Предложения, советы и прогнозы автора выглядят приложимыми к любой действительности, кроме русской. В русской они смешны, Бог весть почему, – видимо, потому, что глубоко рациональны. Второй том «Мертвых душ» опять же не свидетельствует ни о падении мастерства, ни о слабости ума, – интонация там меняется, но оно и закономерно; положим, Гоголю было труднее писать его, но и «Божественная комедия» памятна нам в основном «Адом» и «Раем», а пасмурный мир «Чистилища» проигрывает им, хотя говорить о художественной слабости тут не дерзнет и самый храбрый осквернитель. Второй том в трилогии всегда труднейший: в первой части силен еще азарт, стартовая энергия замысла, в третьем спасает притяжение финала, набор нужной эмоции, авторская радость от постепенного схождения всех линий и лучей в сияющую точку. Третий он написал бы «духом», по его же выражению, то есть стремительно, – но дело застопорилось именно потому, что Чичиков никак не наказывался.

Гоголь предпринял титаническую попытку написать в одиночку всю русскую литературу – создать такую же мощную и универсальную мифологию, какую он в первых двух книгах создал для Украины, чья литература и по сию пору, даже в блистательных текстах Дяченок, развивается в рамках этой матрицы. Он завещал этой литературе тяготение к мифу, поэтический склад, неизменно гармоничную любовь – романтическую, как у Вакулы с Оксаной, либо идиллическую, как у Афанасия с Пульхерией, – и глубокую подспудную горечь, как в финале «Повести о том, как поссорились»; завещал ей неистребимую приязнь к огромному северному соседу – и тот вечно таимый ужас перед ним, который леденит страницы «Петербургских повестей». В самом деле, ХОРОШЕЙ украинской литературы, которая была бы проникнута ненавистью к России, нет, это не получается (как не получается и у нас пошлое сведение счетов с ближайшими сателлитами, чем мы в последнее время только и заняты); даже стихи Бродского «Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой…» обидны, плакатны и наивны. Но в самой нашей взаимной любви – если она подлинна – не обходится без привкуса тайного ужаса перед крайностями друг друга: они ужасаются неистребимости нашего внутреннего льда, который тайным последним слоем лежит тут и в самых пылких душах, – а мы дивимся их неистребимой же корпоративности, их последней преданности «своему», которая и мешает им безоглядно раствориться в чуждой стихии. Эта корпоративность во всем хороша и даже трогательна, но на поверку и корыстна, и хитровата, и жуликовата; кто сталкивался, тот знает.