журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

Самое обидное, что когда вернутся наши, их-то и повесят первыми.

Начал с возраста. Всем обитателям Дома и окрестностей было по 12. Двенадцать. Возраст первых дум, плотских волнений и рудиментарных щенячьих глупостей. Кордон сделал всех старшеклассниками. Старшую школу у нас без вариантов играют бреющиеся студенты творческих вузов - не с малышней же возиться. Когда перезрелые двадцатилетние дяди образуют тайное общество испытателей воли, шастают по балконным перилам, лазят на протырку в кино и играют в «о-го-го» со сдиранием штанов с задающегося одноклассника - вся съемочная группа во главе с лидером кажется сборищем тяжелобольных идиотов. К тому же настырно внушающих ностальгию по чистым и бесхитростным, хотя и неоднозначным временам.

С возрастом ушел накал. Когда 12-летний ребенок в господском доме про себя удивляется, «как торт может быть несвеж», и провожает глазами уплывающие кремовые рюши, бывающие в его семье по большим праздникам, - это маленькая, но полновесная трагедия. Когда ту же ленивую речь в гостях заводит артист Иван Стебунов - это профанация. Повело дылду на сладенькое. Пройдет.

Когда ничем не примечательный пацан строит свое могущество на проводе одноклассников на взрослое кино через маму-билетершу, появление в барской гостиной проектора с тем же фильмом - горе, способное поломать нестойкий характер. Для 17-летнего орла это просто досадное недоразумение. Притом книжный Глебов водил друзей на трауберговский «Голубой экспресс», ценившийся в 30-х наравне с «Великолепной семеркой». Но сегодня публика не знает, что такое «Голубой экспресс», а доставать в фильмофонде копию и давать фрагмент лень, дорого, да и ни к чему. Тогда «Экспресс» меняют на единственный фильм 30-х, известный нынешней публике, - «Александр Невский». Боже, какому идиоту в 17 лет придет в голову смотреть на домашнем проекторе «Александра Невского» и звать его «мировецкой киношкой»?! Да и какой проектор в середине 30-х, пусть и в самом-разнаисамом элитном доме, способен воспроизвести звук? «Экспресс»-то, в отличие от «Невского», был немым!

Точащей классовой розни больше нет. Пропасть между этажами замазали антикварным реквизитом, который и вовсе нивелировал разницу. Там этажерка - здесь этажерка. Там круглый стол с кружевной кисеей - здесь круглый стол с кружевной кисеей. И зеленые лампы, и ширмы, и диваны с валиком - все вровень. Незачем старушку рубить. При манере современного телевидения снимать коммунальную комнату в залах Таврического дворца - разницы меж домом счастья и дерюгинским гадюшником нет никакой. Это ж наше прошлое, когда все мы были порывисты и пели «Кукарачу». И много задорно смеялись, а также ходили на лыжах. А сталинские крылья черные над родиной летали и регулярно кого-то выдергивали. Но мы, несмотря на трудности, сохранили гордое биение молодых сердец и песенку эту допели до конца.

Так «Преступление и наказание» превращается в «Детей Арбата». Ванильные голоса из патефона, влюбленная беготня ровесников-ровесниц, ночные звонки в дверь и раскатистые сводки Совинформбюро. Сталин-гад, косички-значочки, родина чудесная, завтра была война.

Так Глебов становится положительным героем. Ловкий искатель счастья и чинов, оставлявший на обоях сальный след от прислоненной головы, обнимающий одной рукой любимую, а другой трясущийся на ухабах тюк грязного белья, - он светло печалится и возводит памятник благородному прошлому, протестуя против сноса дома своей молодости.

Аккуратным уравнением в достатке мастерски лакируется предательство. Заложил друга - ничего особенного. Продал учителя - время было такое. Выписывая индульгенцию подлости, режиссер вводит в текст совсем уж немыслимые пассажи. Сонечка (на словах Глебова впервые почуяв, что живет с чудовищем, и по-достоевски повредившись рассудком) в фильме выдает следующее: «Вадим, отрекись от отца. Он конник, шашкой отмахается, а тебе нужно думать о себе». Старый Ганчук вторит дочке: «Ради науки я разрешаю вам меня предать». Гордый Вадик артачится, пытается играть порядочного, но в конце концов уступает настояниям. А заложив Медведя, приходит его, выселенного с семьей, провожать и честно, по-комсомольски, в глаза валит: «Это я тебя вломил. Дядю Володю надо было выручать». Они и сегодня вламывают. Выручают дядю Володю. Думают о себе. А их вдохновители ссылаются на такие времена. Сволочь. Времена всегда «такие». Других времен в нашей стране еще не придумано. И когда очень хочется потерять остатки совести на пути к большой воде - всегда напихивают синих околышей, горы трупов в подвале, какие-то отсебятинские обыски: вот они нас как, не забалуешь! Вспоминают про бесчеловечное государство. Про невозможность поступиться прошлым. Про нашу горькую и великую историю. Самую малость, последнюю кроху бесстыдства - и закончат «лапшинским»: «Сегодня в городе уже 50 номеров трамваев. А в те годы было всего два. Первый и второй».