журнал Русская жизнь - Земство (апрель 2008)

- Какая пошлость, пойдем, - отчетливо сказал русский голос, принадлежавший средних лет человеку, который взял под локоть свою средних лет спутницу и вывел ее вон. Я подошла к прилавку. Высокий англосакс лет шестидесяти с красно-сизым от холода и нарушения работы мелких кровеносных сосудов носом, широко улыбаясь венецианскому купцу, готовился выложить 40 евро за «Времена года» в исполнении местного Chamber Orchestra. Я вышла на улицу. Был немыслимый холод. Посыпанные солью деревянные мосты искрились. Я поднялась на мост Академии и посмотрела вниз. «Nice view», - прозвучал голос за моей спиной. Это был англосакс, любитель Вивальди. Рядом, свесившись вниз, глядела на воду противница пошлости, русская пара. По каналу проплывала гондола с японцами. Медленно поворачивая головы с приклеенными фарфоровыми улыбками направо и налево, они вдруг подняли глаза и навели на нас свои фотоаппараты.

Панегирик живописи 1860-х

Серо- бурое небо вверху, серо-бурый снег внизу, посередине -дорога, перерезанная большой длинной серо-бурой лужей. Снег пропитан водой, вода - грязью, воздух - сыростью. На первом плане из бурого снега торчат бесформенные голые прутья кустов - растительность. Подальше торчат прутья потолще и пораскидистее - деревья, распластался приземистый хлев-избушка, крытый прогнившей соломой, в крыше - труба, из нее - дым, значит, там живут. В снегу - очень четкие, огромные, глубокие следы от колес то ли саней, то ли грузовика, заполненные бурой водой. Они круто заворачивают на зрителя, так что ему очень хорошо слышен слякотный звук, какой произведет любая повозка, вздумавшая передвигаться по этой дороге. По одну сторону лужи в грязи деловито копошится стая черных птиц, ворон или галок, у них - собрание. По другую - два бесформенных кулька, замотанных в тряпки, большой и маленький. Путники: большой - бородатый дядя без возраста, маленький - девочка. Девочка руку вытянула, ораторствует о чем-то, мы не знаем о чем, только можем догадываться: о галках ли, о русском бездорожье, о том, что лужу не перейти, что умом Россию не понять, и, следовательно, в нее надо только верить.

Это - замечательная картина Федора Васильева «Оттепель» 1871 года из Русского музея, она сейчас, по сути дела, открывает там экспозицию живописи второй половины девятнадцатого века. Эта картина, созданная двадцатилетним художником, как нельзя лучше обрисовывает контуры замечательного времени, с легкой руки А. П. Чехова получившего кличку «святые шестидесятые». Пейзаж Васильева, такой смутный, размытый, живописно растекшийся в своей поэтичной унылости, обобщает образ этого десятилетия, разделившего историю императорской России на два периода: дореформенный, от Петра до Александра II, и послереформенный, от Александра II до 1917-го. Всякое, конечно, было, но первый период - блистательный, дворянский, имперский, период побед и триумфов над шведами, турками, поляками, французами, над всей Европой, над всем миром, Александр I на белом коне въезжает в Париж, Зимний сверкает огнями, балами и бриллиантами, белоснежные красавицы летят в объятиях шитых золотом мундиров, но я другому отдана, я буду век ему верна, Александрийский столп рвется в небо, золотом горят Казанский и Исакий, колокола гремят, сияют солнце и кресты, парады, кавалькады, кавалергарды, лучатся дивным светом Брюллов, Венецианов, Тропинин и Сорока, полновесна, полноценна русская поэзия, русский народ един и прекрасен, как игроки в свайку и в бабки или как девушка с коромыслом С. С. Пименова из гурьевского фарфорового сервиза. И второй период - после поражения в Крымской войне, период размякающей и раскисающей власти, разъедаемой либерализмом, поражение за поражением, Россию все обманывают и никто не любит, Зимний перекрашен в темно-красный, пушкинские красавицы стары и сварливы, кавалергарды облысели и потучнели, в грязи вокруг Сенной ползают студенты с топорами, Анна мужу неверна, другому отдана и - бух, под поезд, против всякого закона Божия и человеческого, погода портится и в литературе, и в живописи, воцаряется темный, серо-коричневый колорит, все разжижается, разъезжается и разбухает, и русская жизнь, еще недавно такая идеальная, такая усадебная, такая очерченная, начинает хлюпать и чавкать униженными и оскорбленными, казалось бы раньше в русской жизни напрочь отсутствующими.

Оттепель.

Сколь бы не был золотист и ярок свет, источаемый полотнами Брюллова и Венецианова, гумно ли это, последний ли день Помпеи, - в нем есть искусственность, оранжерейность, делающая их чудный мир замкнутым и отгороженным толстыми стеклами от всего, что вокруг. Там, за прочными, хорошо охраняемыми стенами оранжереи, расстилается что-то, но оно заморожено, застужено, недвижно, никто не заглядывает извне, не распластывает носа, прижимаясь грязной рожей к стеклу, так как в эту оранжерею, так же, как и в Летний сад, вход в русском костюме, за исключением нянек с детьми, запрещен. На самом деле и оранжерея ледяная, и весь блистающий мир в ней - белоснежный, замерзший, застывший.