журнал Русская жизнь - Тираны (апрель 2009)

Разумеется, пополнять список возможных кандидатур на роль потенциальной жертвы Пушкина - увлекательное занятие. Среди претендентов мог бы оказаться Максим Яковлевич фон Фок (M. von Fock), директор той самой особенной («секретной») канцелярии при Министерстве внутренних дел. (Нужно ли говорить, что там никого не секли, а просто занимались шпионажем?) Или даже сам министр внутренних дел, граф Виктор Кочубей… Но всем кандидатам будет всегда чего-нибудь не хватать, чтобы вполне соответствовать признакам, обозначенным в пушкинском письме.

Всем, кроме одного.

Еще в XIX веке талантливый историк литературы Петр Морозов прочитал соответствующее место так: «ou d'assassiner Votre Majeste», т. е. «или убить Ваше Величество». Эта расшифровка появилась вскоре после убийства народовольцами Александра II, племянника Александра I. Может быть, именно жгучая современность подсказала пушкинисту ответ на загадку, заданную историей…

В самом деле, у Пушкина были известные основания считать первопричиной и первоисточником пущенной сплетни именно царя. В упомянутом выше письме Каразина Кочубею сообщалось: «Говорят, что Пушкин по высочайшему повелению секретно наказан». Вероятно, в такой примерно форме сплетня дошла до Пушкина. На этом основании он вполне мог заключить, что слухи о его секретном наказании исходили непосредственно из двора и что первоисточник их - сам император. Слухи имели целью скомпрометировать, обесчестить, морально уничтожить слишком зарвавшегося юного стихотворца. Следовательно, для восстановления чести следовало физически уничтожить самого императора…

Скептики сомневались: мог ли Пушкин признаться в подобном намерении самому императору, да еще в письме, цель которого - заслужить прощение и освобождение?… Не сущее ли это безумие? Конечно, безумие (хотя, надо признать, почти таким же безумием было бы сообщать царю о намерении убить кого бы то ни было). Но в то же время нельзя не отметить, что это совершенно пушкинский жест - таким же манером Пушкин много лет спустя признался Николаю Павловичу в том, что подозревал его в ухаживании за Натальей Николаевной… Такая обезоруживающая, можно сказать, самоубийственная откровенность должна была свидетельствовать о Пушкине как о человеке чести - и вызывать у собеседника расположение и доверие. Собственно, об этом дальше и говорится в том же письме: «Я сказал Вам всю правду и с тою откровенностью, которая была бы предосудительна в глазах всякого иного властителя в свете…»

Конечно, щепетильного Пушкина не могла не тревожить моральная сторона вопроса: он ведь и убийство Павла (в «Вольности») осуждал во многом из-за отсутствия в нем героического начала («Идут убийцы потаенны, / На лицах дерзость, в сердце страх») и за то, что заговор осуществлен в атмосфере обмана, измены и предательства («Молчит неверный часовой, / Опущен молча мост подъемный, / Врата отверсты в тьме ночной / Рукой предательства наемной…»). Слишком в неравных условиях оказываются заговорщики и намеченная жертва. Сам он, конечно, собирался реализовать свое намерение иначе: цареубийство должно быть максимально приближено к условиям дуэли (на которой, собственно, и решаются вопросы чести). Пушкин должен выйти против обидчика один, готовый либо к немедленной смерти, либо к казни.

С героизмом дело обстоит более-менее ясно. Но неясно другое: достаточен ли сугубо личный повод для цареубийства? Скажем, у «меланхолического Якушкина», собиравшегося сходным манером убивать царя в 1817 году, была все-таки куда более уважительная причина. Он намеревался мстить царю не как оскорбленный частный человек, а как уязвленный патриот: за то, что Александр якобы вознамерился вернуть Польше отнятые у нее земли!… А тут - какие-то сплетни о тайном наказании розгами…

Превратить акт личной мести в политически насыщенный «тираноборческий» жест помогало тогдашнее воспитание, приучавшее черпать образцы гражданского поведения из истории Древней Греции и Древнего Рима. Идеальным объектом для политического убийства был, конечно, тиран. Александр для такой роли как будто годился мало. Но примеры древних подсказывали: признак тирании - не массовые репрессии и казни, а демонстративное презрение к достоинству подданных. Одного этого достаточно для свержения тирана. Так объяснялось происхождение римской республики. Секст Тарквиний, сын царя Тарквиния Гордого, обесчестил Лукрецию, жену консула Коллатина. Лукреция закололась мечом на глазах мужа, а Коллатин и его друг Брут подняли восстание, закончившееся изгнанием царей. Впоследствии Пушкин признавался, что в своей шуточной поэме «Граф Нулин» решился «пародировать историю»: «Я подумал, что, если бы Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те…» В конце 1825 года Пушкин мог уже смотреть на «героическое» понимание истории отстраненно и иронически. В 1820 году он, подобно многим современникам, еще примеривал одежды античных героев на себя.