Ольга Семенова - С новой строки

- Никогда не бойся выйти на пробежку, - говорил отец, - даже если на улице холодно и промозгло, натяни кеды, ветровку и чапай, и ничего, если идет дождь. Поверь мне, нет ничего прекраснее преодоления самого себя. И пусть улицы пустынны и лужи кругом, и деревья гнутся от порывов ветра, и свет фонарей тускл и зыбок. Если ты будешь слушать шум дождя, то обязательно почувствуешь, что счастлива, потому что шум дождя - это прекрасно...

Время от времени мы заезжали в гости к отцовской кузине Вере и ее мужу Эдуарду Мнацаканову. Оба добры и деликатны. Эдик - корреспондент ЦТ, и еженедельно, смешно тараща глаза, обстоятельно вещает на Москву о политическом бесправии, безработице и забастовках, а по вечерам шепчется с Верой об ужасе, творящемся дома. Трагическая двуликость времени, что страшнее компромисса с собственной совестью?

В одно из воскресений ездим в Трир - на родину Маркса, в музей его имени. Такой подарок отец решил сделать своей маме - Галине Николаевне. Она коммунист с пятидесятилетним стажем и с гордостью носит значок "50 лет в рядах...", хотя отец в шутку утверждал, что по степени сознательности бабушка в партии лет семьсот. В музее мы ходим от экспоната к экспонату, возле генеалогического древа семьи Маркса, восходящего к 16 столетию (один из родоначальников - всеми уважаемый раввин), бабушка уже не может сдерживать переполняющих ее восторженных чувств и начинает громко рыдать. Отец, так никогда в ряды и не вступивший, сочувственно похлопывает бабушку по плечу и отходит в сторону, я давлюсь от смеха.

Просветленная бабушка вытирает слезы и счастливо улыбается.

- Мамочка, а что же делать с прадедушкой Маркса - раввином? - шутит отец.

- Тише, мальчик, это империалистическая пропаганда!..

Мы возвращаемся в Бад-Годсберг, по дороге отец останавливается в маленьких, раскинувшихся по берегу Рейна деревеньках, славящихся виноделием. Заводит меня в сады виноделов, а в холодных темных подвалах, заставленных почерневшими от времени винными бочками, перехваченными зелено-медными обручами, хозяин с мозолистыми руками и командным голосом обстоятельно рассказывает нам об урожае, о заморозках, хвалит виноград и наливает в крохотные рюмочки молодое, сразу же ударяющее в голову вино.

Размышления на темы Н. Г. Чернышевского Абраму Кричевскому.

Не знаю я,

Что значит "что"?

Почем торгуют "как"?

Зачем нам "почему"?

И для чего "не надо"?

Вопросы столь важны,

Столь прост на них ответ:

"Что - это просто "что",

"Как означает "как",

Синоним "почему" - "зачем",

А вообще - привет!

Вопрос мы разрешим,

Вопрос ведь не ответ,

Виновны только "да"

И не виновны "нет".

Наивен компромисс

Вопроса и ответа...

"Зачем?" - Вас в каземат!

"Как"? - В дальнюю тюрьму!

Услышь мою мольбу,

Не пария, но брата,

И "как" не виноват,

И "что" не виновато,

И для того "нельзя",

Что всем сейчас "не надо"...

У ШАГАЛА

Очень хорошо помню: восемьдесят первый год, юг Франции, полуденный зной, пронзительный запах трав и цветов, дорожка, извивающаяся между кустарниками, и большой белый дом - дом Марка Шагала.

Шагал, барон Фальц-Файн и отец сидят за столом - двери в сад открыты, поют птицы, отблески солнца на каменном полу, на потолке, на стенах, и картины, и... бесконечность толкований каждой.

Отец обмолвился о своем возрасте, дескать, много уже. Шагал, чуть заметно улыбнувшись, поинтересовался:

- Сколько же?

- Сорок девять, - ответил отец.

- А мне на двадцать больше, - неохотно признался барон. (Он подкрашивал волосы, ездил на гоночном "Мерседесе" и уверял знакомых девушек, что недавно только отпраздновал свое тридцатидевятилетие.)

Шагал, улыбнувшись уже открыто, ответил:

- Мальчишки вы.

Только вот глаза у него так и остались печальны. Живописцу тогда было девяносто два, и он писал, и хотел успеть сделать все, что задумал, хотя и понимал, что невозможно это: только сытая посредственность лениво прикидывает, как бы убить еще один день, а гению времени всегда не хватает. Говорили долго. И о том, как начинал еще в начале века Марк Григорьевич в России, и о том, как было потом, на Западе.

А Фальц-Файн рассказывал о своих поисках русских ценностей, похищенных гитлеровцами, и о друге Штайне, том Штайне, который во время поисков всегда был с ними, и тратил на поиски почти все свои сбережения. (Это он потом, не желая рассказывать друзьям о разорении, покончит с собой.) А отец говорил о России, о той России, начала восьмидесятых - помпезной, нищей, и все-таки прекрасной, как всегда.