Роман Тименчик - Что вдруг

«Да отняли список и негде узнать», – часто полупроизносилось в те первые годы работы над словарем. К тому времени чекистское рвение по части организованного истребления памяти сменилось административной ноншалантностью хранителей культуры на зарплате. Когда по крохам собирался словник, я наткнулся в одной из сравнительно недавних статей о В.Д. Бонч-Бруевиче как об организаторе Литературного музея на точную архивную ссылку – многотысячный список бывших участников дореволюционного литературного процесса, составленный музейщиками накануне большого террора для рассылки предложений о сдаче личных бумаг в Музей. Для словника это был бы, разумеется, источник первоклассной ценности.

Метнувшись по указанному архивному адресу, я обнаружил, что дежурная ревизия решила этот список уничтожить, чтобы этот делопроизводственный документ не занимал место, необходимое для хранения творческих рукописей инженеров чел. душ, какой-нибудь четвертой копии машинописи здоровенного романа, сданной очередным совписом в издательство и беспрепятственно преданный тиснению без разночтений с оригиналом, ибо разночтений у договаривающихся сторон отродясь не было.

Полнота историко-литературной картины вырисовывалась рывками. Костя рьяно рыскал по мемуарам, натыкаясь то на нацистского прихвостня, побывавшего в розовой юности русским литератором, то на какую-нибудь импозантную светскую даму, вроде бы тоже пописывавшую. Утопический идеал полноты вызывал соображения такого рода, что буде окажется такая персона, которая – вследствие аграфии ли, неусидчивости ли, а то и какой другой уважительной инвалидности – ни строчки за свою сознательную жизнь не нацарапала, но охоча была поговорить, а среди слушателей ее попадались люди пера, и вот в их-то сочинения попадала часть наговоренного представителем устной городской словесности, то этого говоруна мы тоже включим в словарь. До литературного подпоручика Киже (17?? – 19??) оставалось рукой подать.

Работа начиналась весело. Соскучиться не давали востребованные из забвения персонажи. Публика, как известно, в русские писатели шла разная. Выражение лица у редакторов словаря иногда напоминало о директоре школы, узнавшем о феерической проделке своего питомца. Я держусь за это сравнение еще и потому, что, думая о Косте, все время держу в памяти того, кому было посвящено его диссертационное сочинение и первые публикации – Иннокентия Федоровича Анненского.

О Костиных деловых качествах главное и точное сказано в некрологе газеты «Сегодня» (1 октября 1993 г.). Успешливость его как организатора восходила в конечном итоге к его литературному и, я бы сказал, режиссерскому таланту. Он интуитивно угадывал конкретику каждой писательской индивидуальности, подначивал искать аналитический ход к ней от противного, принюхивался к незаметному, но близкому присутствию сильного литературного источника облучения. Он тыкал пальцем в какое-то место уж слишком оперативно изготовленной объективки, чуть театрально вопрошал: «Как это может быть?!», и пристыженный сотрудник должен был сознаться себе в литературной лени и уступчивости соблазну прямого пути. Костя безошибочно диагностировал прием анимированной библиографии, когда псевдоповествование о жизни писателя строилось по схеме: «В таком-то году он издает книгу “Рассказы”. Но не прошло и двух лет, как он обнародовал “Новые рассказы”. Завершением его творческого пути стал выход книги “Избранное”» и так далее, как писали в «Литературной газете» юбилейные приветствия писателям, излагая им их же анкеты. Но и нехитрый прием маскировки объективки под «медальон» он тоже распознавал с ходу. «Сколько раз еще я буду читать это слово?» – гипертрофированно-страдальчески спрашивал он про очередную «стилему», показавшуюся одновременно спасительной нескольким несговорившимся сотрудникам (так, одно время мы все повадились в статьи про поэтов 1910-х вставлять слово «дендизм»; это было правдой, но от универсальности теряло объяснительную силу).

Пока в редакционной тиши (тишь, впрочем, только для красного словца) Костя смахивал пыль небрежения с наших домашних ларов, на дворе происходили тоже достаточно веселые вещи. Литературная вохра, прикомандированная к истории отечественной словесности, насупилась, заерзала, подбоченилась, стала переглядываться в ожидании команды, не подпустить ли реваншистов поближе, а уж тогда… Пока самые необученные из них не сорвались на «да что же такое, что какие-то неопознанные личности вылезли из-под сени архивов и будут учить нас жить!». Прошло и это. Тем временем можно было бы флажками отмечать, как убегает по карте линия спецхрана. Костя гордился тем, что в момент самоупразднения цензуры ничего не надо было дописывать. Ко времени выхода первого тома он многому научился, прежде всего у профессионалов-пушкинодомцев, и многому научил – и тех, кто в словаре начинал свои занятия литературной наукой, и тех, кому на энциклопедистов пришлось переучиваться.