Денис Драгунский - Отнимать и подглядывать

«Коммунизм – политическое учение о равенстве состояний, общности владений и о правах каждого на чужое имущество».

Надо пояснить, что «состояние» – это не капитал, а сословный статус. В старой России было такое сопутствующее наказание – «лишение всех прав состояния». То есть отнять сословные привилегии. Итак, коммунизм – это прежде всего уничтожение сословий. Что, кстати говоря, было сделано первым же декретом коммунистической власти. Само по себе это хорошо и прогрессивно. Равенство перед законом, социальные лифты и все прочее. То, что кто-то непременно окажется равнее прочих, – неизбежные издержки. Не всякий рабочий – ударник, не всякий ударник – Стаханов с орденом и отдельной квартирой. Но ведь и в старой России столбовое дворянство само по себе ничего не гарантировало. Чуть ли не треть российских дворян были «однодворцами», то есть, по сути, свободными земледельцами, хуторянами. А среди этих дворян-хуторян встречались даже Рюриковичи. Пряников сладких всегда не хватало на весь класс-гегемон, что в Стране Советов, что в Российской империи.

Общность владений – это уже хуже. Это уже лицемерие. Общность владений может быть в масштабах семьи самое большее. Далее появляется класс распорядителей, которые-то и есть реальные обладатели. Когда-то считали всерьез: «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Потом стали шутить: «Все вокруг ничье». Тоже неправильно: все вокруг того, кто имеет право подписывать финансовые документы.

Но главное в коммунистической утопии – это право каждого на чужое имущество. Право вламываться в чужой дом, отнимать у другого его вещи, его секреты, его жизнь. В этом живучесть коммунизма, в этом его властная технология. Великая коммуналка притягивает не только равенством в бедности, не только пресловутым «жили как одна семья!» (кстати, что может быть первобытнее и даже, пардон, грязнее?) – но и дозволенной агрессией. И это, боюсь, самое главное. Можно за всеми подглядывать и у всех отнимать.

А далее я попробую дать ответ на вопрос «почему домохозяйки любят Сталина». Не Хрущева, не Брежнева, не Николая II – раз уж им так невыносима нынешняя жизнь, – а именно Сталина.

Самая лучшая, самая живая и при этом самая научно проницательная книга про диктатуру большевиков была написана довольно давно. Представьте себе, до 1937 года. И она была издана, вот что удивительно. В Софии, в 1936 году, и сразу была переведена на иностранные языки. Книга называется «Россия в концлагере», написал ее Иван Солоневич (1891–1953), более известный у нас как автор трактата «Народная монархия».

«Россия в концлагере» – книга объемистая (почти 600 страниц), подробная и точная, написанная очевидцем и жертвой коммунистических безумств. Книга умная, дающая точный анализ технологий советско-партийно-чекистской власти, описывающая конфликты поколений внутри репрессивного аппарата, демонстрирующая всю мерзость советского режима, всю его осмысленную жестокость, а также всю его опасность для европейской и мировой цивилизации.

Ибо, как доказано в этой книге, миллионы жизней и годы нечеловеческого труда были принесены в жертву не для России и ее народов, а для мировой революции, то есть для войны со всем миром. В книге мельком упоминаются и другие тайны советской власти: голод и людоедство на Украине, разорение и истребление Казахстана, восстания на Северном Кавказе.

Всё это было написано и опубликовано в 1936 году в Европе, но все западные гуманисты, бесчисленные Ромены Ролланы и Бертраны Расселы, не обратили на этот документ никакого внимания. Не возмущались, не посылали запросы в свои парламенты, не публиковали пламенных статей вроде «Я обвиняю!» или «Не могу молчать!».

Понадобилось сорок лет, чтобы «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был воспринят на Западе со всей серьезностью. Дело, собственно, не в годах взросления. Леволиберальный Запад резко поумнел перед лицом шестикратного военного превосходства СССР в Центральной Европе. Говорят, что жизнь проста. Это неправда. Она гораздо проще, чем нам кажется.

На первый взгляд, Солженицын и Солоневич похожи. В обоих нет ни грана левизны. Оба сочувствуют больше всего мужику, работнику, которого коммунисты оторвали от земли и бросили в лагерь. И меньше всего – репрессированному аппаратчику. Обоим свойствен легкий националистический крен.

Однако разница между ними более существенна.

Солженицын – это обманутая вера гражданина в государство. Это утраченные иллюзии по поводу разумности происходящего. Это страх фраера («социально далекого» интеллигента или просто законопослушного горожанина или крестьянина) перед блатным («социально близким» уголовным преступником). Лирический герой Солженицына – это слабый человек, влюбленный в государство беспомощной и обидчивой сыновней любовью.