Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

В 1855 году вышли «Материалы для биографии Пушкина» Анненкова и опять стали потрясением уже для следующего поколения читателей. Выдвигаю предположение, что одним из таких читателей стал Толстой, заменивший для себя последнюю строку уже всем известного «Воспоминания»: «строк печальных» на «строк постыдных».

Это вполне могло быть после прочтения отвергнутых самим Пушкиным замечательных строф, про которые можно лишь гадать, почему он не пошел на их публикацию при жизни.

И ничего «постыдного»: он просто не хотел жаловаться Ангелам:

Работа наборщиков и текстологов, следовавших за Пушкиным, на десятилетия опережала компьютерную эру.

Куда трогательнее становится подвиг пушкинистики тридцатых годов. Например, золотой том Томашевского. Хотелось ему, чтобы Пушкина в томе оказалось 1001 страница, помеченная арабскими цифрами! Пометил предисловие римскими… 1001 и получилась.

И я не хочу это иначе объяснить, как любовью.

Или составители «Словаря языка Пушкина», неоценимого и уникального издания, созданного вручную, без всякого компьютера, поштучно считая пушкинские слова на пальцах и на счетах.

Это именно их труды стали основой для компьютерных программ по Пушкину, уже технически подтвердивших единство пушкинского текста: набери любое пушкинское словосочетание и поймешь, откуда оно. Можешь собрать Пушкина не только хронологически, но и в любой цикл: по временам года, по годовщинам, по друзьям и возлюбленным… Наберешь «собранье пестрых глав» – и вот тебе и глава и строфа.

Век Просвещения, мощно продвинувшийся при Екатерине, оказался не завершенным, а прерванным. Прервала его даже не смерть великой государыни, а начало Французской революции, ввергшее весь мир в состояние тревожного исторического ожидания и породившее Наполеона. Россия дождалась победы в отечественной войне 1812 года и опять замерла в ожидании великих перемен – вплоть до восстания декабристов.

От застоя до застоя – таким всегда был ритм Империи.

Чудо золотого века русской литературы сопряжено с этим ритмом и риском:

Пушкин написал эти строки в 1823 году. Уже открыта «даль свободного романа», уже его раздражает сравнение с Байроном, судьба его уже созрела к ссылке в Михайловское. Лермонтов в эти годы еще не классик, а первоклассник. 1823–1841! До окончания Гоголем первого тома «Мертвых душ» в 1842 году сколько пройдет времени? А это и есть весь наш золотой век, включивший в себя гибель Грибоедова, Пушкина и Лермонтова. Каких-то двадцать лет… вот оно, наше всё ! Пригоршня золотых.

Надо честно признаться, мы ничего не знаем об этих золотых мальчиках: ни того, когда они созрели, ни того, с какой скоростью витала их мысль и как передавалась от одного к другому. Одно ясно: возможности их личных встреч несравнимы с нашим временем. Пушкин с горечью завидует английским паровозам и пароходам, которых так никогда и не увидит. Только по письмам мы можем судить о проекциях личных бесед. Но письмо это уже текст, еще и подчиненный автоцензуре, опасающийся перлюстрирования. Где наши с вами письма? Какими усмешками, хмыканьями и паузами обменивались они между собой при встрече…

Пульс общего духа любой нации бьется в определенном ритме: от застоя до застоя – или от кризиса до кризиса, от переворота до переворота, от войны до войны. Поэтому так важен Наполеон.

С чего бы это Пушкин и Лермонтов более скорбели о нем, чем о Байроне?

Я берусь утверждать, что именно Наполеон заразил (зарядил?) весь ХIХ век такой энергией, такой силой амбиции, что именно она стала катализатором не только конституционных изменений в Европе (вплоть до введения нынешнего Евро), но и всей европейской литературы, нашего Золотого века в частности. (Да что говорить! Не только Золотого века – без Наполеона не было бы у нас ни «Преступления и наказания», ни «Войны и мира».)

Никакого производства! Демонстративный, даже воинствующий непрофессионализм. Битва и победа! Вот чем мне так дорога русская литература, особенно ее Золотой век.