Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

Я уже говорил Вам, что все стихотворения пресловутого цикла сдвоены, парны…

А что если неоконченное „Пора, мой друг, пора!“ было бы дописано по намеченному конспекту?… (Пушкин хорошо ориентировался во всём своем тексте: мог и вернуться и дописать) то легко и встало бы в Каменноостровский цикл на любое место, хоть первое, хоть последнее, или парное к „(Из Пиндемонти)“!!»

Хотелось ему возразить, и не было сил… насчет нашей отечественной, почти ментальной парнокопытности. С «Памятником» мне продолжало быть не всё ясно. В отличие от традиции, от предшественников, Пушкин совсем не перечисляет своих именно поэтических заслуг (предположим, что за их очевидностью…), а ставит себе в заслугу нечто совсем другое:

Любезен… совсем не его слово! Только что написал в «(Из Пиндемонти)» с пафосом манифеста:

Уж не говоря о его неоднократных заявлениях на протяжении жизни:

Ладно:

Эти «чувства добрые» еще мало о чем говорят. Дальше:

Написано, возможно, по инерции работы над «Путешествием из Москвы в Петербург» и работой над статьей о Радищеве для «Современника» (не прошедшей однако цензуру). Строка вычеркивается. То ли по цензурным соображениям, то ли по антилиберальным, то ли Радищев ему от долгой возни с ним надоел… вычеркивается и заменяется:

(Что бесспорно лучше.) И вот дальше я споткнулся:

Неожиданной вдруг показалась эта строка! Повторяешь со школы ее, как попугай, а что она значит? почему поставлена так уж себе в заслугу?? Кто эти падшие??? Виселицы на полях рукописей… «и я бы мог…» По школе это декабристы [86]. По частоте употребления – воины. Ладно, мог Александр Сергеевич приравнять казнь декабристов к гибели воинской, к гибели в битве… Но уж больно близко по тексту стоит другое употребление слова падший, в том же цикле, в переложении молитвы Ефрема Сирина:

В таком смысле это слово падший употребляется и всего-то два раза в пушкинском лексиконе, да еще и подряд. Тут рядом и работа над «Капитанской дочкой» с ее «хеппи-эндом», милостью Государыни к падшей к ее ногам Марье Ивановне (не к Гриневу)…

Не буду больше: пусть эта милость к падшим останется для меня загадкой.

Милость к падшим… любезен народу… Впрочем, быть любезным народу и есть секрет популярности, что в наше время знает каждый эстрадник (но они живы до тех пор, пока в силах раскланиваться). Пушкин же говорит в своем случае о памяти народной, которая уж точно выше (дольше) Александрийского столпа. Любезен… а как же «зависеть от царя, зависеть от народа»? «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – хоть и другой Александр Сергеевич сказал, но Пушкин переживал это в момент написания «Памятника» на практике (тем более и десятилетие коронации Николая было на носу. То-то ему так понравился гоголевский «Нос»!).

(Любопытно вспомнить, что в «Библиотеку для чтения», насыщенную разного рода стихами разных поэтов на заданную тему воздвижения Александрийского столпа, Пушкин не нашел ничего уместнее, как предложить свою «Элегию» 1830 года…

Милость к падшим… к кому же он сам себя относит, вознесясь выше Александрийского столпа?

Мой Боберов совсем обнаглел: его Емеля обрушивал на меня град загадок, на которые я уже не успевал, или не хотел, или не мог ответить.

«Почему Пушкин не напечатал „Каменного гостя“ при жизни? Почему он не назвал его, по традиции, по явной преемственности от Мольера и Байрона, „Дон Жуаном“? Не потому ли, что возмездие было прописано в этой пьесе?»

«А знаете ли Вы, что не только „Ревизор“ и „Мертвые души“ и, как Вы без веских оснований утверждаете, „Невский проспект“ были „подарены“ Гоголю Пушкиным, но и „Записки сумасшедшего“ были портретно списаны с него же? Читайте „Гоголевские чтения“ – там приведены неоспоримые тому доказательства».