Николай Никонов - След рыси

Явно здесь Иван Селиверстович копировал одно значительное лицо, которое в ответ на жалобы о загрязнении великой реки, на исчезновение в ней ценной рыбы сурово изрекло: «Нам нужно в первую очередь накормить народ, а потом будем думать и о восстановлении рыбы!»

— Промышленность давно ждет этих трасс, как голодный хлеба… А вы предлагаете оттянуть строительство еще на лишние месяцы. Идеализмом занимаетесь. В общем… Так… Посоветуйтесь еще со своим народом, может, что-то найдете более целесообразное. Я ведь не цербер… Но мнение мое — вот, — провел указкой по прямой. — Обдумайте. Если согласны, дайте указание вниз. Больше недели не тяните. Время уходит. Если не согласны, жалуйтесь на меня самому… Все… Спасибо… Извините, сегодня я… — и опять поморщился.

Когда закрылась за Цыпиным дверь-шкаф, уже пожалел немного, что говорил сурово, может чересчур. Он-то ведь старался, хотел как лучше, искал компромиссное решение. Исполком все-таки просил, не кто-нибудь. Писатели пишут. Им-то что. С Байкалом вон какую бучу тогда подняли. Жаловаться — не строить… Черт… Может, послушаться Цыпина? И получится — курицу яйца учат… На коллегию вынести, а если на коллегии его так же вот не одобрит, выстегает сам? Да и дело-то, в общем, незначительное по масштабам. Позвонить? Моя работа — моя и ответственность. Скажет — завертелся. Авторитет где? Взять валидолу, что ли, в самом деле.

Достал стеклянную трубочку, открыл, втянул едкий и холодящий запах, вытряхнул на ладонь твердую таблетку, похожую на дневную луну, сунул под язык и, выйдя из-за стола, прошелся по ковровой красной дорожке кабинета. Сердце ныло горячо, нестерпимо, но теперь хоть можно было ждать, что отпустит. Кабинет был большой, высокий, с лепным потолком, — может, чьи-то княжьи палаты, — с узкими и тоже высокими окнами. Старое здание с метровыми стенами — теперь уж никогда не построят ничего подобного. Окна выходили на угол сквера, за которым уже вскипала дневным шумом несущаяся улица. Иней на траве таял. Трава была мокрой и зеленой, как после дождя… О-о, — как бы вспомнилось, — вот же что надо — воды… Как странно, в голову не пришло раньше… Бросил валидол… Торопливо, оскальзываясь ключом, откупорил бутылку «Боржоми». Налил светлой, пузырящейся, играющей газовыми брызгами влаги, выпил, еще налил, отпил не спеша, и сразу просветлело, отлегло на сердце и на душе. Блаженно рыгнул. Хороша водичка, чистая, деручая, лишь похолоднее бы… Холодильник надо поставить… Сел в кресло и уже любовно обвел взглядом всю обстановку кабинета: дорожки, шторы, шкафы с книгами, стол. Подумал, неплохо бы и камин здесь настоящий, как видел в одном особняке, тоже министерском. Камин бы с дровами. Роскошь? Зимой… Осенью… Обязательно надо камин. И уже веселее, спокойнее, распустив брови, передвинул рычажок диктофона, сказал в белую пластмассовую решетку:

— Таня? Нина? Чаю, пожалуйста… Цейлонского. Крепче… Да, в термосе…

Привык, чтобы секретарша приносила ему сразу большой полный китайский термос, чтобы чай был хорош, любил его пить без сахару и всякую секретаршу обучал искусству заварки. Нина оказалась самой способной. Ее чай был вкуснее всех. А может быть, сама она была как этот чай, крепкая, рослая, юная, с орехового цвета глухой густой прической, с тем обликом красивых девушек, которым словно никогда не грозит увядание, и даже САМ как-то сказал ему, зайдя запросто в кабинет: «Ну, брат, каких девок находишь…» А он и не искал. Просто принял какую-то племянницу давних знакомых.

Помешивая чай, прихлебывая его понемногу, Иван Селиверстович совсем оправился и, как знать, прими он Цыпина сейчас, все было бы по-другому: и голос, и согласованность, и решение судьбы того леса. Как знать…

А теперь спросим напрямик, что, в общем-то, всегда считалось противопоказанным в литературе: любил ли он природу, сей пожилой и потертый жизнью человек, из служебного городского облика которого кой-где и сейчас все-таки выглядывал поселянин? Господи, да что за вопрос? Да конечно же, очень любил… И кто ее не любит.

Ездили ли вы субботним, воскресным безоблачносолнечным утром в переполненной до отказа электричке с гитарами, цветными сачками, кошками, детским гамом, собачьим нетерпеливым взвизгиванием, транзисторным бубненьем, картами, рюкзаками, предвкушениями, надеждами? Возвращались ли в такой же и еще более битком набитой, банно-душной, с кучами цветов, пьяным чихом, чьим-то пресыщенным, чьим-то несбывшимся взглядом, — электричке с удочками и ветками, соломенными шляпами и железными зубами бодрых садоводов, всегда немилосердно проталкивающихся на садовых полустанках? Ездили все, и не был исключением Иван Селиверстович, когда уже с понедельника начинал ждать пятницы, ибо в пятницу весь огромный город поутру уже переполняется одним желанием: скорей-скорей завершить этот день и тронуться к отдыху, по дачам, садам, родительским кровлям.