Михаил Кириллов - Перерождение (история болезни). Книга первая. Восьмидесятые годы – 1992 год

Помню комнату с занавешенными окнами, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещающая нижнюю часть портрета Сталина, как раз – по усы. Черный потолок. Я – на стуле посредине комнаты. Мне – 17 лет, каждому из них, наверное, больше 50 (тогда они казались мне стариками). Главный – маститый полковник с тяжелым взглядом.

Задали вопрос об отце. В 1937 г. он получил строгий выговор за то, что не поддержал обвинение против своего начальника – «врага народа». Это было на военном заводе в Москве. На вопрос я ответил что знал, в том числе о том, что выговор позже был снят. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрытыми окнами все было залито июльским солнцем, весело бежали трамваи…

Плита могла раздавить, и не было бы доктора Кириллова… Позже, уже после 1953 г., мы с этим полковником часто встречались на проспекте Стачек: оказалось, что мы жили с ним в одном дворе. Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булочную. Он меня не замечал. Вершитель судеб.

Позже, уже в парашютно-десантном полку в Рязани, где в 1956–1962 гг. я служил врачом, нередко сталкивался с «политрабочими», как их называли. Стенды, парадные комсомольские и партийные конференции, на которых звучали заготовленные и проверенные рапорта и речи, – это был их мир, как правило, лишенный реального дела. Вроде бы – находящий отклик в душах призыв к большей ответственности, к чему-то лучшему («руководящая и направляющая…»), но слишком много заорганизованности, формализма и мало искренности и живой инициативы.

«Агрессоры не спят», – так любил говорить замполит полка перед строем гвардейцев-десантников на вечерней проверке, причем каждый раз одно и то же. Солдаты его так и звали: «Агрессоры не спят». Какая-то повседневная демонстрация политического менторства при неумении по-настоящему сблизиться с людьми, не говоря уже о способности быть примером.

Как-то, расположенный вниманием проверяющего из политотдела дивизии, я доверительно сообщил ему о том, что меня тревожило: о частых отморожениях у солдат на учениях. А тот немедленно передал командованию «добытые» сведения. Вы бы видели, как посмотрел на меня на разборе старший врач полка! Я понял тогда: с ними нельзя быть доверчивым – продадут с потрохами.

В 80-х годах исключили из партии преподавателя за то, что тот рассказывал слушателям на занятиях о случаях безобразной распущенности офицеров, обучавшихся в Военно-политической академии. Берегли честь мундира. А ведь это было правдой.

(Тогда я, конечно, был далёк от системных обобщений по поводу этих наблюдений, скорее, наоборот. Но теперь очевидно, что омертвение руководства страны и партии начиналось именно с его политической, наиболее фарисейской верхушки. – Авт.).

Но так было не всегда. Отец рассказывал мне о доступности и простоте отношений в среде большевиков ленинской гвардии в 20-е и в начале 30-х годов, то есть тогда, когда он вступил в ВКП(б). В Ленинграде к известному деятелю партии – Рахье (скрывал Ленина в Разливе) можно было запросто прийти посоветоваться любому рабочему. Об этом же были рассказы ленинградцев о Сергее Мироновиче Кирове – любимце рабочего класса, свободно, без охраны ходившем по улицам города, способном при всей занятости откликнуться на беду даже незнакомого человека. Как-то, увидев на проспекте Красных Роз (позже Кировском) потерявшуюся плачущую девочку, он отвел ее к ней домой, немало удивив этим родителей. Потом все это становилось легендой. Глубоко товарищескими были в те годы и отношения командиров и красноармейцев.

Это много позже партийные руководители и командование армии влезли в мундиры, кабинеты, дачи, спрятались за КПП, сели в лимузины, отгородясь и от партии, и от народа. И это не было только комчванством жлобов, прорвавшихся к власти. Высшее коммунистическое руководство за какое-то десятилетие до войны стало государственным, аппаратным, утратив живую связь с рабочим классом. Партия стала жить совестью только нижних своих этажей. Из организации для людей она постепенно превратилась в организацию над людьми и даже – против людей.

Последнему много общеизвестных свидетельств. Есть и личные наблюдения.

Летом 1942 г. в Петропавловске-Казахстанском, куда наша семья (мама и трое ребятишек) была эвакуирована, нас нашел эвакуированный из блокадного Ленинграда родственник. Это был очень истощенный мужчина маленького роста и хлипкого телосложения. Я помню, как радовалась мама – на чужбине встречи желанны. Они посидели за чаем, поговорили, и он ушел. А вечером мама рассказала мне по секрету, что этого дядю, знавшего несколько языков и занимавшегося эсперанто, незадолго до войны увезли в НКВД, держали в камере и на допросах били по голове металлическими шариками на шнурках, доводя до беспамятства и сумасшествия. Потом, видимо убедившись в бесполезности и безвредности этого человека, его отпустили. Вскоре там же, в Петропавловске, он и умер от алиментарной дистрофии, так же, как – один за другим – умерли и члены его семьи. Вершители судеб – карающая контора государства.