Б Соколов - Гоголь

Кстати, я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь "перекрестился". Путешествовал в Палестину - да, был ханжою - да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. "Гоголь крестится" - точно медведь в менуэте.

Животных тоже он нигде не описывает, кроме быков, разбодавших поляков (под Дубно). Имя собаки, я не знаю, попадается ли у него. Замечательно, что нравственный идеал - Уленька - похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит и только плачет. "Точно ее вытащили из воды", а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги.

Бездонная глубина и загадка".

Однако на исходе жизни, в своем последнем произведении, "Апокалипсис нашего времени" (1917-1918), В. В. Розанов, под влиянием только что происшедшей революции октября 1917 г., взял назад негативную оценку значения гоголевского творчества и признал правоту Гоголя в том, что настоящих личностей в России практически нет: "Филарет, Святитель Московский, был последний (не единственный ли?) великий иерарх Церкви Русской...

И Николая Павловича чтил - хотя от него же был "уволен в отпуск от Синода и не появлялся никогда там". Тут - не в Церкви, но в императорстве уже совершился или совершался перелом, надлом. Как было великому Государю, и столь консервативному, не соделать себе ближним советником величайший и тоже консервативный ум первого церковного светила за всю судьбу Русской Церкви? Разошлись по мелочам. Прав этот бес Гоголь".

Более подробно эту же мысль В.В. Розанов развил в феврале 1918 г. в письме П.Б. Струве: "Я всю жизнь боролся и ненавидел Гоголя: и в 62 года думаю: "Ты победил, ужасный хохол". Нет, он увидел русскую душеньку в ее "преисподнем содержании". Ну, и как "спасли нас варяги" от новгородской "свободы", так спасут забалтийские немцы от вторичной петроградской "свободы". Тайная моя мысль, - а в сущности, 20-летняя мысль, - что только инородцы - латыши, литовцы (благороднейшая народность), финны, балты, евреи - умеют в России служить, умеют Россию любить и каким-то образом уважать, умеют привязываться к России, - опять - непостижимым образом. Верите ли: что как только отец проходит с сыном Русскую историю, толкует с ним "Русскую правду", толкует попа Сильвестра и его "Домострой", то уж знайте, что или немец, или в корне рода его лежит упорядоченное немецкое начало. "Русский" - это всегда "мечтатель", т. е. Чичиков, или Ноздрев, или Собакевич на "общеевропейской подкладке".

Гоголь сделал какой-то неверный план в освещении, неверно поставил "огни"; Гоголь вообще был немножко неумен. Но глаза его были - чудища, и он все рассмотрел совершенно верно, хотя и пробыл в России всего несколько часов. Он всю нашу "Государственную Думушку" рассмотрел: сказав, что ничего, кроме хвастовства и самолюбия, чванства и тщеславия, русские никогда и ни в какую политику не внесут. Это вовсе не "империалисты", не "царисты". Это privats Menschen (обыватели, (искаж. нем. - Б. С.) - а в сущности - крысы, жрущие сыр в родных амбарах. И, кроме запаха сырного, ничего не слышащие. Это те же всё мужики, которые "нацарапали у помещиков по поместьям" и нарядились в наворованное добро. И "собственности чувства" никакого у нас нет; это - слишком "не по рылу": собственность может зародиться у еврея, у немца, который работал собственность, привязался к ней и теперь ее любит. Собственность, "чувство собственности" может возникнуть у родового человека, у родовитого человека, в конце концов - у исторического человека; а не у омерзительной ватаги воров, пьяниц и гуляк. Ну их к черту".

Л. Шестов в своей книге "На весах Иова" (1926) писал: "...Гоголь не о России говорил - ему весь мир представляется завороженным царством... Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не "они", не другие, которых нужно было бы "поднять" до себя. Он сам сказал нам - и это не лицемерное смирение, а ужасающая правда, - что не других, а себя самого описывал и осмеивал он в героях "Ревизора" и "Мертвых душ". Книги Гоголя до тех пор останутся для людей запечатанными семью печатями, пока они не согласятся принять это гоголевское признание. Не худшие из нас, а лучшие - живые автоматы, заведенные таинственной рукой и не дерзающие нигде и ни в чем проявить свой собственный почин, свою личную волю. Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть. Но и их хватает только на то, чтоб подобно гоголевским мертвецам изредка, в глухие ночные часы, вырываться из своих могил и тревожить оцепеневших соседей страшными, души раздирающими криками: душно нам, душно! Сам Гоголь чувствовал себя огромным, бесформенным Вием, у которого веки до земли и который не в силах их хоть чуть-чуть приподнять, чтоб увидеть краешек неба, открытый даже жалким обитателям мертвого дома. Его сверкающие остроумием и нравственным юмором произведения - самая потрясающая из мировых трагедий, как и его личная жизненная судьба. И его посетил грозный ангел и наделил проклятым даром второго видения. Или этот дар не проклятие, а благословение? Если бы хоть на этот вопрос можно было ответить! Но весь смысл второго видения в том, чтобы задавать вопросы, на которые нет ответов, и именно потому, что они так настоятельно требуют ответов. Бесчисленный сонм чертей и иных могучих духов не мог приподнять веки Вию. Не может открыть глаза и Гоголь, хотя весь он сосредоточен на одном помысле, на одном желании. Он может только терзать себя и безумствовать - отдать себя в руки духовному палачу отцу Матвею, уничтожать свои лучшие рукописи, писать дикие письма друзьям своим. И, по-видимому, в каком-то смысле эти беспощадные самоистязания, этот неслыханный духовный аскетизм "нужнее", чем его дивные литературные произведения. Может быть, нет иного способа, чтобы вырваться из власти "всемства"! Гоголь... чувствовал над собой и всем миром страшную власть чистого разума, тех идей, которые создал "нормальный", непосредственый человек..."