Игорь Кохановский - «Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода»

Статью эту я написал без всякого заказа, даже не задумываясь, куда ее потом отдавать. Писал потому, что чувствовал некую литературную несправедливость (по аналогии с несправедливостью социальной), проявляющуюся либо в оценках каких-то публикаций, либо в оценках позиций того или иного писателя, участвующего в очередной дискуссии, либо в оценках всей сегодняшней литературной ситуации.

Написав, решил, что «Литгазета» — наиболее точный адрес.

Сначала отдал статью знакомому сотруднику «Литературки». Тому понравилось, и он предложил отдать ее не сразу в отдел критики, а одному литературоведу, который занимался в основном писателями конца прошлого века, — как, интересно, оценит он, так сказать, со стороны. Тому тоже статья понравилась, но он был уверен, что ее невозможно напечатать, так как я затрагивал фигуры «неприкасаемых». Но отдать все-таки посоветовал, притом сразу завотделом критики, Аристарху Андрианову, ибо интересно чисто с психологической точки зрения узнать, как и чем он будет мотивировать отказ.

Я так и поступил.

Звоню через неделю. Да, говорит мне Андрианов, статью прочел, написано интересно, живо, обстоятельно. Надо бы встретиться…

«Но все дело в том, — говорит мне завотделом, — что через два дня я уезжаю в отпуск». И вдруг вслед за небольшой паузой: «Но ведь вы, наверное, сами понимаете, почему мы не сможем опубликовать вашу статью?»

— Да, да, — говорю, — понимаю.

— Ну вот видите, как хорошо. Так что уж не взыщите.

— Да, да, — говорю, — хорошего вам отдыха.

Он меня поблагодарил, сказал, что статью он оставит на столе, я могу ее забрать. На том мы и расстались.

Потом, по совету приятеля-писателя, я отнес статью в «Неделю» Андрею Мальгину, завотделом литературы и искусства. Написанное понравилось, и он стал готовить статью в номер. Но через неделю позвонил и сказал, что начальство против и посему мне надо идти и выяснять, почему против.

Разговор с Сырокомским, главным редактором «Недели», был недолгим. Главные причины отказа были две: первая та, что со времени писательского пленума прошло уже полгода — для еженедельника срок значительный; утрачивается свежесть события; вторая причина — недавнее присуждение Станиславу Куняеву Госпремии по литературе за сборник статей. По мнению главного редактора, мордовать новоиспеченного лауреата не совсем удобно.

Доводы Сырокомского показались мне неубедительными. Но спорить было бессмысленно.

Сегодня, по прошествии более двух лет после моих хождений с той статьей, понимая, как далеко продвинулось наше самосознание в политике, особенно после трансляции по телевидению Первого съезда народных депутатов, я с сожалением должен признать, что в литературной жизни многие безсмысленные табу все еще продолжают существовать. Объясняется это, на мой взгляд, своеобразной номенклатурной замкнутостью нашей писательской среды. Смотрите, какие свежие силы выходят на авансцену политической жизни в лице народных депутатов, таких, как Бочаров, Собчак, Станкевич. Их независимое мышление, без оглядки на президиум, их смелое противостояние «агрессивно-послушному большинству» уже дает свои плоды, уменьшая это большинство, освобождая умы людей от тисков идеологических догматов. И только литературная среда не выдвинула подобных новых лидеров. Смазанность, размытость критериев или откровенно перевернутое с ног на голову видение современности, заложенное в образ мышления писателей в прежние годы, продолжают заявлять о себе с былой настойчивостью. Читаю диалог двух критиков, Станислава Рассадина и Дмитрия Урнова, и глазам своим не верю, ибо последний говорит такое, что может быть рождено только перевернутым сознанием, изуродованным вульгарностью и разложившимся от цинизма.

«…Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков, Платонов, совершили… Я не люблю этого слова “подвиг”, но все же скажу: да, совершили подвиг», — говорит Станислав Рассадин.

«Нет, не согласен, — протестует Дмитрий Урнов. — Смотрю на их судьбу совершенно иначе: не получили ожидаемого, и только. Здесь на этот счет не объяснишься: нет пространства. Заявляю свою позицию и; коротко говоря, скажу следующее: все страдания и беды, которые выпали на долю наших пострадавших писателей, еще мало и даже очень мало исторгли из их душ. А это означает, что и страдание они пережили не особенно глубоко. Их участью был душевный комфорт, на деле получился дискомфорт, и еще какой! Жуткий! Но именно эта “кошмарная жуткость” (как в одном месте говорится у Шолохова) — даже она не смогла исторгнуть ничего, кроме чувства утраченного комфорта. Стала очевидна некрупность этих людей. Таково мое мнение, повторяло, которое здесь можно только заявить».