Б Сучков - Стефан Цвейг

Очерк о Толстом построен на противопоставлении Толстого-художника Толстому - "искусственному христианину". Цвейга потрясает эпическая мощь автора "Войны и мира", который, однако, внутренне ему менее близок, чем Достоевский. Полемизируя с религиозной догматикой и философией Толстого, Цвейг вместе с тем понимает, что его учение было связано с назреванием революции в России, а беспощадная критика Толстым государства, церкви, общественной морали способствовала расшатыванию "господствовавших в России порядков". Цвейг видит в Толстом не смиренного непротивленца, а "радикала-революционера", которого "мы на Западе, введенные в заблуждение его патриархальной бородой и некоторой мягкостью учения, склонны принимать исключительно за апостола кротости". Радикализм Толстого не отпугивает Цвейга: ему ясно, что смелость социальных обобщений Толстого порождена величайшим событием мировой истории - русской революцией. Он признает ее колоссальное воздействие на сознание Запада: "Если мы многое чувствуем глубже, если мы многое познаем решительнее, если временные и вечные человеческие проблемы взирают на нас более строгим, более трагичным и немилосердным взором, чем прежде, мы этим обязаны России и русской литературе, так же как и всему творческому устремлению к новым истинам взамен старых". Однако вые-шее выражение революционного духа русской литературы Цвейг справедливо усматривал не в наследии Достоевского и Толстого, а в творчестве Максима Горького, с которым его связывало долголетнее знакомство, отразившееся в их дружеской переписке. Он называл Горького известнейшим и любимейшим всем народом русским писателем, гордостью пролетариата и славой европейского мира. Воздавая должное Горькому-художнику, Цвейг вместе с тем не принимал принципов, лежавших в основе горьковского гуманизма.

Расценивая Октябрьскую революцию как величайшее событие в истории, Цвейг вместе с тем считал ее чисто национальным русским явлением, которое не изменит основ общественных отношений на Западе. В подобной оценке обнаружилась его полная политическая беспомощность и неспособность понять главную тенденцию развития современной истории. Цвейг не был враждебен коммунизму, но, оставаясь в плену своего буржуазно-либерального индивидуализма, не веря в организационные и творческие возможности народных масс, он видел в коммунистических идеях великую и благородную мечту, почти не осуществимую на практике. За это заблуждение он заплатил очень дорого. Хотя в "Строителях мира" Цвейг проявил себя как талантливый рассказчик, нередко, впрочем, впадавший в риторику, весь цикл в целом обнаружил непонимание писателем закономерностей исторического процесса. Примиряясь с действительностью, Цвейг вводит в свою философию истории ложнозначительные и, в сущности, бессодержательные понятия "демонического" и "судьбы". Стоическое приятие жизни оборачивалось признанием ее фатальной неизменности.

Годы, когда писались новые и перерабатывались старые биографические очерки цикла "Строители мира", были отмечены усилением противоречий внутри капиталистической системы: разразился экономический кризис, буржуазия в Германии переходила к открытым формам фашистской диктатуры; назревала опасность новой мировой войны. Реакция посягала на культурные ценности, бывшие для нее символом свободомыслия. В этих условиях обращение Цвейга в "Строителях мира" к великим традициям реалистического искусства было выражением враждебности писателя реакционным тенденциям в области буржуазной идеологии.

Опубликованный им в 1929 году блестящий памфлет "Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля" подтверждал, что писатель выступил также и против политической реакции, распространявшей свое влияние на общественную жизнь. Еще со времен первой мировой войны Цвейг сохранил неприязнь к политикам, считая, что именно они толкнули мир в бессмысленную бойню; чувствуя назревание военной угрозы, Цвейг хотел своей книгой остеречь современников от излишнего доверия к нынешним политическим деятелям, которые вели за спиной народов тайную и опасную игру, чреватую гибельными последствиями. Легко обнаружить в книге о Фуше типичные для Цвейга заблуждения: как и в других своих историко-биографических сочинениях, он пренебрегает материальной основой истории и, недооценивая роль народных масс, делает двигателем общественного процесса выдающуюся личность.

Путаясь в оценках идеологических явлений эпохи французской революции, Цвейг рассматривает якобинцев как ранних пролетарских революционеров и доходит до крайней ступени социологической наивности, усматривая в некоторых документах, сочиненных прожженным демагогом Фуше, проявления элементов коммунистической идеологии.