Жан-Луи Тьерио - Штауффенберг. Герой операции «Валькирия»

Умерев первым, Штауффенберг распахнул врата ада. Последние месяцы существования национал-социализма были самыми тяжелыми, самыми кровавыми. Но он также возродил честь оружия. «Сколько же новых жертв, — написал Эрнст Юнгер в своем парижском "Дневнике" 22 июля 1944 года. — И именно среди этих небольших кружков последних рыцарей, свободных умов, всех тех, кто думал и чувствовал выше мрачных страстей. Однако эти жертвы не напрасны, ибо они раскрывают внутреннее пространство и не дают нации всей целиком, одной массой, погрязнуть в ужасных глубинах судьбы».

С человеческой точки зрения поступок Штауффенберга 20 июля кажется ужасным провалом. Фюрер остался жив, государственный переворот сорвался, заговор был раскрыт, прошли сотни казней, тысячи арестов, старая Германия была обезглавлена. Но разве один Клаус должен нести ответственность за это фиаско? Следует ли осуждать за это и его товарищей по борьбе? Можно ли говорить, как это делают много светлых умов, что, «по сути, операции недоставало эффективности, не говоря уже о том, что офицеры, которые ею руководили, в большинстве своем являлись интеллектуалами-штабистами, а не настоящими воинами, как, например, Ремер [112] Иоахим Фест. «Гитлер», 1973. Следует заметить, что в своей книге, посвященной 20 июля 1944 года, Иоахим Фест вернулся к этому анализу и проявил более критичное отношение к заговорщикам. См. Иоахим Фест. «Немецкое сопротивление Гитлеру», 2009. »?

Конечно же нет. Провал заговора имел не единственную причину. В основном исход его зависел от мелких деталей, трагических случайностей. Вначале был непредвиденный приезд Муссолини, сдвинувший на полчаса вперед совещание в Ставке. Не будь этого сдвига, Штауффенбергу, естественно, хватило бы времени на то, чтобы запустить обе бомбы. Мощность взрывной волны была бы тогда убийственной. И жизнь фюрера оборвалась бы в развалинах «Волчьего логова». То же самое могло бы случиться, если бы совещание проходило в обычном бункере, а не в деревянном бараке, который был выбран местом проведения совещания в тот день. Тогда хватило бы и одной бомбы. Коробка из железобетона стала бы могилой «самого величайшего военного гения всех времен». И дальнейшее развитие событий радикально изменилось бы. Решающей стала также слабость некоторых людей. Если бы Ольбрихт начал операцию «Валькирия» раньше, если бы Клюге, как он обещал это Роммелю, решился бы перейти Рубикон, все могло бы получиться. Клауса не в чем винить. Он допустил единственную ошибку, непростительную для штабного офицера, в обязанности которого входило предусмотреть все варианты действий: он не предусмотрел того, что Гитлер уцелеет. Если бы не это, возможно, достаточно было бы предпринять некоторые решительные действия, чтобы повлиять на развитие событий: взорвать центры связи вместо того, чтобы просто захватить их, расстрелять нескольких непокорных офицеров, организовать отряды из верных офицеров для своевременного захвата ключевых объектов. Надо было предусмотреть возможную неудачу покушения, подготовить запасы оружия и взрывчатки, не рядить переворот в одежды законности, а сделать его свершившимся фактом, насильственным и в некоторой мере революционным. Именно тут был предел мышления Штауффенберга. До начала действий, ограниченный логикой бюрократии и законности, он не был способен предположить немыслимое. После начала действий он подал типичный пример немецкого стратегического мышления. Оно было великолепным при планировании и выполнении, когда все шло в соответствии с намеченными планами, но посредственным, когда надо было приспосабливаться к неожиданным поворотам событий. Именно это можно поставить ему в упрек. Все остальное стало игрой случая, фатальности, дьявольской песчинкой, попавшей в хорошо смазанную машину. Орудие судьбы, жертва судьбы, он в любом случае был единственным, кто довел до самого конца принятое им решение.

Остается один вопрос. Имел ли государственный переворот вообще смысл 20 июля 1944 года? Много говорилось, особенно в семидесятых годах, что в лучшем случае это был чисто символический поступок людей, желавших успокоить свою совесть, а в худшем — отчаянной попыткой реакционных элементов, желавших восстановления авторитарного государства ради сохранения привилегий своей касты. Это обвинение к Клаусу совсем не относится. Пусть он в молодости смирился с тем, с чем мириться было нельзя, но не только военные поражения сделали его непримиримым врагом Гитлера. Зверства на востоке, геноцид, разрушение правового государства, слепота высшего командования, посылавшего свою молодежь на бойню, очень скоро повлияли на его дальнейшее поведение. Еще до битвы у Эль-Алемейна, до Сталинграда, до того, как англо-американские бомбардировщики стали покрывать ковром бомб его родную землю, он уже был ярым противником национал-социализма. Его планы не были напрасными. Начиная с 1942 года он настаивал на том, чтобы новая Германия не была простой реставрацией старой. Вместе с заговорщиками из «Крейзау» он выступал за союз с трудящимися массами, с социалистами, с профсоюзами. Юлиус Лебер стал одним из его самых близких друзей. Сведение заговора к коалиции одной касты было бы самой большой ошибкой. Конечно, без этого дело не обошлось. При прочтении списка казненных в тюрьме Плетцензее складывается впечатление, что читаешь список аристократии: Клейст, Мольтке, Шверин, Хассель, Юкскюль, Хесслин, Хофакер, Фалькенайн, Вицлебен, Хаммерштейн-Экворд… Это «класс, распрощавшийся с этим миром». Но там же, вместе с ними, были такие люди, как Лебер, Лейшнер, Бонхеффер, Герштенмайер, то есть те, в чьих жилах не было ни капли голубой крови, но с которыми Штауффенберг так увлеченно сотрудничал. Его смерть принадлежала как первым, так и вторым.