Евгений Богат - Вечный человек

Мальчиком лет десяти, обследуя чердак, я извлек из вороха пыльных растрепанных журналов книжку с оторванным наполовину переплетом и без начала. Буковки чернели на нежной, тающей под пальцами, почти папиросной бумаге. Маленькая, изящная, она устойчиво лежала на детской ладони и была похожа на изломанную редкую игрушку.

Я зачитывался тогда Андерсеном и подумал, что книжка, наверное, полна его историй, да и она сама, казалось, жила в этой чердачной пыли рядом со старыми чудодейственными калошами и мудрыми веселыми мышами.

Я унес ее домой, начал читать, надеясь, что вот-вот — нужна лишь минута терпения — войду в мир Андерсена, и читал час, второй, ничего не понимая, пока не заболела голова. Но я читал недаром, потому что дотащился до строки, которая меня поразила. «Помни, — обратился ко мне безвестный человек, написавший эту — книжку, — ты: достославный ваятель самого себя». Строка легла в память, как в воск. В ней чувствовалась тайна и побуждающая к действию сила. Как и многие мальчишки, я пытался лепить, вырезал из дерева и успел уже изведать сопротивление даже легких, уступчивых материалов. Ваятель же имеет дело с камнем! И вот, если верить книжке, камень — это… я сам?! И ваятель тоже будто бы я?!

Это хотелось понять. Строка бередила воображение не меньше историй Андерсена, чему содействовало и торжественное определение: достославный.

Я должен что-то делать, дабы стать достославным. Но что?

В войну ценность книжки из-за тончайшей бумаги возросла, и нам удалось обменять ее у соседа, отчаянного курильщика, на большую меру картошки.

А через ряд лет, мирным летним московским вечером, она вернулась ко мне в одном из тишайших залов Ленинской библиотеки с окнами от закатного солнца разноцветными, как в соборе. Она вернулась строгая, в темном переплете, с титульным листом, на котором стояло имя Пико делла Мирандола.

Я изучал итальянское Возрождение, а человек с этим именем был одним из самых обаятельных его героев. Даже в ту весьма щедрую на разносторонние таланты эпоху он удивлял современников: в десять лет, если верить восторженным воспоминаниям, был первым поэтом и оратором Италии. В ранней юности, вобрав в себя широкую европейскую образованность, он писал и читал на двадцати двух языках (потом овладел еще несколькими), в нем сочетались философия и поэзия. Его сочинения были отмечены возвышенностью мысли и верой в человека. Церковь объявила их еретическими. Если бы Мирандола родился лет на сто раньше или на пятьдесят позже, когда Ватикан обращался с еретиками более решительно, его бы, возможно, сожгли. Но ему выпало жить в десятилетия, отмеченные относительной религиозной терпимостью, и аутодафе стало уделом его сочинений. Сам же поэт и мыслитель удалился в замок, где тридцати одного года и умер, как пишут его биографы, «от непосильной умственной работы».

Раньше я читал о нем, но ни разу не держал в руках самого Пико делла Мирандола: не удавалось найти. И вот на моей ладони он. И мне кажется, я узнаю его памятью детства.

А через час не остается и малейших сомнений: в речи «О достоинстве человека» меня ожидает строка — «достославный ваятель самого себя».

В речи этой Мирандола рассматривает человека как высшую форму бытия, в которой заложены неисчерпаемые возможности для нравственного и умственного развития. Он ставит человека в середине космоса и утверждает, что самое великое его счастье — «быть тем, чем он захочет!».

Через 450 лет поэт середины XX века напишет об этом более земно и буднично точно:

Эти два голоса — Пико делла Мирандола и Николая Заболоцкого долго соседствовали во мне.

«Пишу Вам ночью. Стол мой завален тетрадями, осилил 28 сочинений. Голова нудно гудит, как надтреснутый колокол. Устаешь, наверное, не от обилия информации, а от отсутствия в ней разнообразия. Если бы не разные почерки, можно было подумать, что это… и это… и это… написано одним мальчиком или одной девочкой. А ведь если у тебя нет твоей, единственной, ни на кого не похожей Татьяны (Пушкинской, разумеется; именно она — героиня сочинений), то ты еще не ощутил, не осознал собственного „я“. Только личность может понять личность. Кажется, Паскаль говорил: „Чем оригинальнее человек, тем больше оригинальности он видит и в окружающих людях“. Ох, до чего же не оригинальна Татьяна в большинстве сочинений, даже она, которая была тайной для поколений думающих людей. Пишу это с чувством моей вины. Если в мальчике или девочке (а им уже по четырнадцать-пятнадцать) не разбужено в достаточной степени ощущения „я“, собственной уникальности, потребности понимать и видеть, как не понимает и не видит больше никто (неважно, что часто это иллюзия), то учителю в данном случае стоит задуматься над тем: а сам он личность?