Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Александр Васильевич Лавров, Роман Тименчик, Саша Долинин, Лазарь Флейшман, Константин Азадовский, Коля Богомолов.

– А с гигантами филологии, кого мы потеряли в последние три года, – Сергеем Аверинцевым, Михаилом Гаспаровым, Владимиром Топоровым – Вы встречались?

– Страшные потери – одна за другой. Читал и читаю Владимира Николаевича Топорова, одного из основателей тартуско-московской семиотической школы, но лично знакомы мы не были. С Сергеем Сергеевичем Аверинцевым часто общались на Ивановских конференциях. С Михаилом Леоновичем Гаспаровым виделся довольно редко, потому что он всегда сидел за своим письменным столом и работал, работал, работал, но наши встречи помню хорошо.

– Джон, откуда в Вас, американце, западном человеке, такой интерес ко всему русскому? От Берберовой?

– Это длинная история. Она берет начало в 59‑м, когда я поступил в университет в Нордуэстерне, в пригороде севернее Чикаго, где намеревался стать врачом и слушал лекции по биологии, химии и другим естественно-научным дисциплинам. Но не только. Особенность американской системы высшего образования в том, что студенты слушают лекции и не по специальности. Скажем, изучающий биологию слушает лекции и по истории, и по литературе. Я очень любил литературу: вырос в семье, где все читали, у родителей была большая библиотека…

– Они были профессионально связаны с литературой, искусством?

– Нет, мои папа и мама – бухгалтеры.

– А откуда они приехали в Америку?

– Мамина семья жила в Америке лет триста. Самые далекие предки по ее линии были французскими гугенотами. Когда во Франции начались гонения, они переехали в Голландию, так что во мне, наверное, есть и голландская кровь. А из Голландии уже подались в Америку. Ну и, как ясно из моей фамилии, папины предки – из Скандинавии. Мать моего папы родилась в Норвегии, его отец – в Швеции, познакомились мои бабушка и дедушка уже здесь, в Америке, где и родился папа. В общем, русской крови во мне нет ни капельки…

Вразумительно объяснить, почему я решил оставить медицину и сделать своей профессией русскую литературу, наверное, нельзя. К началу второго курса я уже довольно хорошо знал французский и немецкий, читал свободно. Помню, летом, после первого курса, я сидел дома на даче, много читал, в том числе китайских и русских авторов, и совершенно отчетливо понял, что китайская культура всегда будет для меня чужой. А вот русская культура – это мое. Записался в университет на два курса – русской литературы и русского языка. После месяца занятий русским твердо решил, что русская литература будет моей профессией.

– Это было в том же Нордуэстерне, в штате Иллинойс?

– Да, и потом в соседнем штате Индиана. Тогда всевозможных обменов между нашими странами практически не существовало. Пять недель мы занимались русским в Индиане, а потом, летом того же 62‑го, как туристы путешествовали по Советскому Союзу. В Индиане, где я изучал русский, два спецкурса читала Нина Николаевна Берберова. Мы учились русскому языку по утрам, а днем я ходил слушать лекции Берберовой, предназначенные аспирантам.

– Вы знали тогда, кто такая Берберова?

– Нет, но ее лекции были очень живые. Они мне очень понравились, и я решил с ней познакомиться. Я был студент, она профессор, знаменитая писательница, к тому же на сорок лет меня старше. Но у меня такой характер – после очередной лекции подошел, поздоровался, и она пригласила меня на чашку кофе. Мы сидели в кафе, она расспрашивала меня, и мы, как ни странно, сразу подружились.

Вернувшись в Америку, поступил в аспирантуру Колумбийского университета в Нью-Йорке. Один из крупных специалистов по русской поэзии, у которого я собирался заниматься, неожиданно оставил университет. Тогда, вспомнив о приглашении Берберовой, позвонил ей в Принстон, объяснил свою ситуацию, и она сказала: «Приезжайте». Так после одного семестра в аспирантуре Колумбийского университета я переехал в Принстон и под руководством Берберовой написал диссертацию о поэзии Белого. Потом получил место в Колумбийском университете, где шестнадцать лет преподавал, и поскольку Нью-Йорк рядом с Принстоном, то все эти годы два-три раза в месяц навещал Нину Николаевну. Мы были с Берберовой близкими друзьями. Первое издание ее знаменитых мемуаров «Курсив мой» посвящено четверым ее друзьям, в том числе мне.

Нина Николаевна была невероятно одаренной личностью. А «Курсив мой» – ее памятник. Некоторые, правда, терпеть не могут ее самую знаменитую книгу: по их мнению, слишком часто «я», «я», «я»… У нее было много недоброжелателей. Мы с ней дико спорили. Берберова жестко и категорично отстаивала свое мнение – своей категоричностью она напоминала Набокова. Если она что-то решила, переубедить ее было невозможно. Железная женщина.