Максимилиан Волошин - Архаизм в русской живописи

«Камень становится растением, растение зверем, зверь – человеком, человек – демоном, демон – Богом» – говорится в Каббале.

Камень, дерево, человек. Вот символы Рериха, Богаевского и Бакста – трех художников, которые при всем внешнем несходстве тесно связаны в русском искусстве своим устремлением через историческое к архаическому.

Цели, средства, язык, дух, темпераменту – все различно в них. Но основная линия направления их искусства одна и та же их лица обращены в одну сторону.

Каменный и глыбистый Рерих Скорбный, утонченный и замкнутый Богаевский. Бакст – изысканный и любопытный собиратель художественно-исторических редкостей.

Рерих – являющийся непосредственным продолжателем тех мастеров каменного века, которые кремень умели заострить в лезвие ножа, a на куске кости рыбьей начертить иглой ветвистые рога оленя и косматый профиль мамонта Богаевский – выросший в печальной земле Киммериан, и в развалинах скифских, греческих и генуэзских колоний прозревший музыкально-стройные видения Лоррена.

Бакст – ученый, элегантный, многоликий и столь переимчивый, что для того, чтобы найти ему подобного в этом всецелом усвоении чужого, надо дойти до Филиппино Липпи.

Все трое связаны одной мечтой об архаическом.

Мечта об архаическом – последняя и самая заветная мечта искусства нашего времени, которое с такою пытливостью вглядывалось во все исторические эпохи, ища в них редкого, пряного и с собою тайно схожого. Точно многогранное зеркало, художники и поэты поворачивали всемирную историю, чтобы в каждой грани её увидать фрагмент своего собственного лица.

Любовь к архаическому была создана откровениями археологических раскопок конца девятнадцатого века.

Когда героическая мечта тридцати веков – Троя, стала вдруг осязаемой и вещественной, благодаря раскопкам в Гиссарлике, когда раскрылись гробницы микенских царей и живой рукой мы смогли ощупать прах Эсхиловых героев, вложить наши пальцы неверующего Фомы в раны Агамемнона, тогда нечто новое разверзлось в нашей душе.

Так бывает с тем, кто грезил во сне, и, проснувшись, печалится об отлетевшем сновидении, но вдруг ощущает в сжатой руке цветок или предмет принесенный им из сонного мира, и тогда всею своею плотью, требующей осязательных доказательств, начинает верить в земную реальность того, что до тех пор было лишь неуловимым касанием духа. И когда мы проснулись от торжественного сна Илиады, держа в руке ожерелье, которое обнимало шею Елены Греческой, то весь лик античного мира изменился для нас!и Фигуры, уже ставшие условными знаками, вновь сделались вещественны.

«День истории – говорит Вячеслав Иванов – сменяется ночью, и кажется, что ночи её длиннее дней Так средневековье было долгою ночью, – не в том смысле, в каком утверждается ночная природа этой эпохи мыслителями, видящими в ней только мрак варварства, – но в ином смысле, открытом тому, кто знает, как знал Тютчев, ночную душу. Но уже в XIV веке кончается четвертая стража ночи, и в XV солнце стоит высоко. Притин солнечный перейден к XVII столетию, a в XIX-м веет вещей прохладой сумерек. Первые звезды зажглись над нами. Яснее слышатся первые откровения вновь объемлющей свой мир души ночной».

Начало девятнадцого века знало древний мир только, как рассвет всемириой истории, в конце же века мы увидели в архаической древности глубокую звездную ночь, предшествовавшую той средневековой ночи, о которой говорит Вячеслав Иванов. Но с тех пор кирка археолога подняла пласты земли еще более древней, чем холмы Илиона.

XX веку, первый год которого совпал с началом раскопок Эванса на Крите, кажется суждено переступить последние грани нашего замкнутого круга истории, заглянуть уже по ту сторону звездной архаической ночи и увидеть багровый закат Атлантиды. С той минуты, когда глаз европейца увидел на стене Кноссоского дворца изображение царя Миноса в виде краснокожого и в короне из птичьих перьев напоминающей головные уборы Северо-Американских индейцев, первая связь между сокровенным преданием и историческою достоверностью положена, первая осязаемость о существовании Атлантиды зажата в нашей руке.

Но не научная доказательность важна была для искусства в этих археоло гических открытиях: они создали новые разбеги для мечты и для догадки.

То, что было наидено в пределах Архипелага, имело значение не только в области понимания классичесской древности – оно отозвалось по всей земле и каждая пядь ее почувствовалась осемененной новыми возможностями, вся земля стала как кладбище, на котором мертвые уже шевелятся в могилах, готовые воскреснуть.