Григорий Баталов - Ратное поле

Лейтенант плотнее прижал телефонную трубку. С плеч словно свалилась тяжесть сна, глаза раскрылись шире, в них появилось нетерпеливое желание слушать и слушать рассказ о высокой любви. Подумал: может, за строкой «Евгения Онегина» звучит призыв, обращенный к кому–то, кто на другом конце провода слушает в эти минуты голос юной телефонистки.

И это волнение Татьяны на какие–то минуты отодвинуло заботы и волнения фронтовой ночи. Лейтенант мысленно перенесся на далекую Украину, оккупированную врагом, вспомнил детство и школу. Там впервые услышал из уст учительницы чарующие строки пушкинской поэмы, прелесть русского языка. Знал ли тогда школьник Золотарев, что вскоре будет с оружием в руках драться за Пушкина, за свою родную землю.

Рядом с подвалом глухо ухнул разрыв мины. Близилось утро. А по телефонным проводам бежал и бежал девичий голос… Теперь он был совсем иной, спешил, словно боясь не закончить рассказ–объяснение до начала боя.

Вот состоялась встреча Онегина с Татьяной. Эта сцена была прочитана на одном дыхании, с явным осуждением героя поэмы.

Последние строки: «Примите исповедь мою: себя на суд вам отдаю…» — уже потонули в усилившемся треске и шуме на линии связи. Сквозь них прорвался требовательный голос, вызывавший «Буран». Заслушавшийся лейтенант не сразу сообразил, что «Буран» — позывной полка.

— Я — «Буран», я — «Буран»! — заспешил Золотарев. За его спиной зашевелились, начали быстро подниматься люди. Рядом сразу оказался начальник штаба полка. Выхватив телефонную трубку, он уже доставал из планшета карту. На лице майора алела полоса от лямки противогазной сумки, на которой он дремал.

— «Буран» слушает! — развернув карту, майор карандашом быстро делал пометки. Лейтенант Золотарев сразу понял: условные знаки ложились возле кирпичного завода. Значит, снова будем его атаковать…

…В то утро противник был выбит из заводских стен. В той решительной атаке успешно действовал и Золотарев. И все время, пока шел жаркий бой, и долго еще после него в душе лейтенанта звучали пушкинские строки…

Мерки мирных дней не всегда подходят к тому, что случалось на войне. Именно тогда чаще всего проявлялось величие человеческого духа, все его могущество. На много делений выше становились пределы человеческих возможностей.

…Операционная сестра санитарного батальона нашей дивизии Вера Пастухова участвовала во многих операциях. И могла бы повторить слова армейского хирурга, который на вопрос Александра Довженко, открылась ли тому на войне некая сокровенная тайна человека среди человеческих страданий, ответил: «Человек на войне — это воля. Есть воля — есть человек»!

Во время сталинградских боев, в конце сорок второго года, санитарные палатки и землянки были переполнены ранеными. Они все прибывали и прибывали. В большой сортировочной палатке с покрытым изморозью пологом шла круглосуточная изнуряющая работа врачей, медсестер, санитаров. Здесь определяли, кому нужна срочная помощь, кто может подождать, пока спасают его товарища, а кому уже не поможет никакая операция.

…Молодой хирург Михаил Гусаков откинул полу шинели, что прикрывала лежавшего на носилках солдата.

Юное, почти детское лицо совсем бескровно, на губах разлилась синева. Приколотая к шинели карточка сообщала: тяжелое осколочное ранение в живот. Солдат лежал без сознания, пульс еле прощупывался. Гусаков скорбно махнул рукой. Однако приказал положить парня на операционный стол. Промыли раны, сделали противостолбнячный, обезболивающий уколы, все, что можно, удалили, зашили, заштопали.

Леню (так звали солдата) положили в угол палатки, занавешенный простынями, рядом с другими такими же тяжелоранеными, почти безнадежными. Жизнь паренька могла продлиться еще несколько часов, от силы — сутки. Вера Пастухова выбежала из наполненной парами эфира и запахами крови операционной глотнуть свежего воздуха. Подумала о пареньке. Не жилец… Сколько смертей перевидела, но эта будет особенно горькой. Очень уж молод солдат — почти еще и не жил…