Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Скрывая от окружающих свое одиночество, одному только Юрию Михайловичу, как самому близкому ей человеку, она поверяла глубокую тоску. Что же произошло? Чем объяснить такую душевную надломленность? По складу человек высокоэмоциональный, романтический в лучшем смысле этого слова, и вместе с тем человек «домашний», то есть любящий упорядоченный быт и умеющий его организовать, в эмиграции Ф.С. Сонкина лишилась дома, «гнезда», друзей, привычных занятий. Эта ее ностальгия вполне сопоставима с тоской по дому Лотмана, уехавшего по гумбольдтовской стипендии почти на год в Германию. «Да и вообще все чужое, душа тянется в свой угол», – пишет он ей из Мюнхена в 1989 году [5].

И все же не в этом, как мне кажется, кроется главная причина трагизма последних писем мамы.

Если научное творчество было неотъемлемой и главнейшей частью жизни Юрия Лотмана, определявшей его бытие буквально до последних дней, то главным стержнем жизни Ф.С. была любовь к Лотману. Чувство, связывавшее этих людей, было чувством высоким, редко встречающимся в жизни. Оба осознавали это и относились к нему как к необыкновенному дару судьбы. Пока оба жили в одной стране, пусть и в разных городах, это чувство было живым импульсом, согревавшим и одухотворявшим каждый день жизни моей мамы и поддерживавшим ее долгие годы в тяжелых жизненных коллизиях. Разлука с Ю.М., его предсмертная болезнь и физические страдания делали для нее разлуку непереносимой. Признающая только действенную любовь, любовь-помощь, любовь-соучастие и сострадание, – она оказалась в худшем, даже невозможном, для себя положении, когда не могла помочь человеку, чью жизнь ценила превыше собственной. Ее письма последних лет, этот живой крик души через океан, были единственной формой поддержки, которую она могла оказать умирающему. Жертвенная любовь, неиссякаемая тревога и забота о Ю.М. – вот та сквозная нить, которая соединяет их в одно скорбное, особенно в годы предсмертной болезни Ю.М. Лотмана, повествование. По словам сына Ю.М. Лотмана Михаила, отец просил его не публиковать никаких частных документов в течение 15–17 лет после его смерти. С кончины Юрия Михайловича Лотмана прошло 23 года. Таким образом, мне кажется, я не нарушаю воли покойного.

Дневник Ф.С., выдержки из которого приводятся в этой книге, естественно, сильно отличается по стилю и от ее писем, и от воспоминаний о Ю.М. Лотмане. Как и всякий дневник, для Ф.С. он был инструментом памяти: «Я боюсь забыть мелочи – ими живу – и я хочу записать их всех и вспоминать все время, но как только они оказываются на бумаге и нет красок его голоса, я не вижу его рук, его глаз – все не то (“мысль изреченная есть ложь”)» – записывает она в 1972 году. Но несмотря на осознаваемую неадекватность слов чувству, Ф.С. не устает фиксировать в Дневнике рассказы Ю.М., его мысли, его реакцию на самые разные события. В той мере, в какой они передают устную, спонтанную речь Лотмана, их ценность неоспорима. Этот аспект Дневника я использовала в качестве комментария к письмам и воспоминаниям. Более полные выдержки из Дневника я привожу в отдельной рубрике.

Разумеется, Дневник был еще и инструментом самоанализа, попыткой разобраться в чувствах, которые стали доминантой жизни мамы, принося счастье, но и значительно эту жизнь усложняя.

Оставляя за бортом этот второй и очень личный аспект документа, я, тем не менее, хочу упомянуть о том неожиданном свете, которым он освещает их автора. Ф.С. – человек быстрого, проницательного ума, с полуслова и полувзгляда «прочитывающего» людей и их намерения; человек, в силу решительности и бесстрашия характера неизменно становившийся опорой для других, предстает со страниц своего дневника неуверенной в себе, легко уязвимой и нуждающейся в защите женщиной. Даже для тех, кто хорошо знал Ф.С., разница между ее скрытым и «общественным» лицом парадоксальна. Но не сходное ли противоречие выявляется и в образе Ю.М. Лотмана: теоретика, блестящего лектора-просветителя, организатора, первопроходца в науке, не сгибающегося под бременем официальных запретов и гонений, и вместе с тем человека, десятилетиями живущего на последнем пределе своих сил?

Тут нащупывается, возможно, еще одно пересечение судеб двух людей, при всей разности, в глубинных чертах своего характера близко созвучных друг другу.

Не нужно было быть ученым, чтобы почувствовать гениальность и редкую притягательность личности Лотмана. Он был интереснее, остроумнее, мудрее, мужественнее и душевно щедрее большинства людей, которых мы встречаем в жизни. Слова не могут заменить общения с личностью такого масштаба. Они могут лишь по касательной передать ощущение праздника, о котором свидетельствуют все, кому посчастливилось к этому празднику быть причастным.