Галина Сафонова-Пирус - В Перестройке. 1987—2000. Из дневниковых записок

– Вот тебе и ветчина, и бутылка, и кулич…

Удивился… Вошла только что проснувшаяся дочка, – сын-то уехал в Карачев, а она с подругой вчера ходила в церковь слушать песнопения… А мы слушали с магнитофона, на пианино стояла икона, перед ней горела свеча, и вот сейчас Платон налил вина в рюмки:

– Выпьем за то, чтобы истина, красота, добро всегда возрождались.

– Воскресали, как воскрес Христос, – уточнила я.

Мама, Сафонова Мария Тихоновна (1903—1994) Фото 1961 года.

…И опять брала на работе магнитофон, хотя на этот раз уж очень дотошно допытывались: зачем нужен… режиссеру? Но дали, так что вчера ездила к маме и записала целую катушку. Кажется, она устала от своих воспоминаний и поэтому, если удастся еще раз взять магнитофон, то надо будет составить для нее последние вопросы, а потом… Смогу ли из этих «лоскутков сшить» что-то? Нет, еще не знаю. Но думаю, что в этом поможет мне моя профессия режиссера. А назову написанное «Негасимая лампада», и уже знаю с чего начну: мама рассказывает об учителе-революционере, который жил у них, и который однажды отрекся от Бога и погасил лампаду у иконы.

…Ехала в Карачев и в поезде дочитывала «Котлован» Платонова 22 22 Андрей Платонов – русский советский писатель, драматург, поэт, публицист. … И как он мог так писать? Словно докапывался до первозданности каждого слова. Мрачнейшая картина, – смесь крови, страдания и слепого энтузиазма тридцатых годов, лишенного здравого смысла… Наверно, борьба за справедливость неизбежно рождает ненависть, и самое яркое подтверждение тому – французская революция конца 18 века и наша, в ноябре 17-го. Ведь в финале этих битв за справедливость – реки крови.

…Сегодня на ПТВС делаю запись первомайской демонстрации трудящихся.

День – чудо! Я – в любимом костюмчике с белой кофтой, в новых туфлях. Ходим с операторами по площади, обговариваем возможные варианты, и я чувствую себя молодой, красивой… Вдруг подходит Погожин, секретарь Обкома по идеологии… Когда-то, в молодости, я была даже немного влюблена в него, ведь был тогда «растущим комсомольским работником» с тонким лицом… И вот сейчас здоровается, поздравляет с праздником, берет под локоть и, как бы, между прочим, говорит:

– Я всё смотрю во-он на ту камеру, что стоит на карнизе гостиницы прямо над центральным входом. Не упадет ли на людей?

– Ну и что? – шутит оператор Володя Бубенков. – Под ней же только одни гебисты стоят.

Все смеются. Улыбается и Погожин.

– Не-е, Володя, так нельзя, – смягчаю я его шутку: – Гэбисты тоже люди, у них даже дети есть.

Опять все смеются, а Погожин наклоняется ко мне и тихо говорит почти серьезно:

– Это вы хорошо сказали.

А перед началом записи вызывают меня из ПТВС и говорят, что во-от тот-то хочет меня видеть. Подхожу. Молодой гэбэшник начинает объяснять, чтобы не записала, «если вдруг кто-то выбросит недозволенный лозунг… как в прошлом году». Выслушиваю, киваю. Что ответить? Ведь если и запишу, то обязательно, когда приедут просматривать, вырежут.

…Конечно, Перестройка изменит что-то в нашей экономике, но не верю, что провозглашенный партией «принцип коллективного руководства предприятием» что-то улучшит в промышленности. И потому не верю, что коллектив не способен на риск и только хозяин, только личность может это делать, а, стало быть, идти вперед.

…Сижу во дворе Комитета среди березок, единственном тихом островке среди строительства нового здания студии и читаю в журнале «Новый мир» 23 23 *«Новый мир» – один из старейших в современной России ежемесячных литературно- художественных журналов. Варлама Шаламова 24 24 Варлам Шаламов – русский прозаик и поэт советского времени. , из Колымских, рассказ «Надгробное слово»: «Все умерли. Умер Носька Рутин. Он работал в паре со мной. Умер экономист Семен Алексеевич Шейнин, напарник мой, добрый человек. Он долго не понимал, что делают с нами, но в конце понял и стал спокойно ждать смерти… Умер Дерфель, французский коммунист, член Коминтерна. Это был маленький, слабый человек… Побои уже входили тогда в моду, и однажды бригадир его ударил, ударил просто кулаком, для порядка, так сказать, но Дерфель упал и не поднялся…» Нет, не могу – дальше… И чтобы успокоиться, начинаю пристально всматриваться в то, что рядом: а листья-то у березы совсем еще весенние… дожди идут часто… и травка какая ла-асковая… муравьишки хлопочут под ней… а какой удивительной музыкой шелестят березы!.. Но тут вижу: идет ко мне Мурачев, наш студийный художник. Не-хо-чу!.. Нет, подошел, и, конечно, опять начал о своей очередной голодовке: он, де, прочистил желудок и теперь осталось прочистить мозги. Смотрю на него, слушаю, а у самой: «умер Семен Алексеевич, добрый человек… Умер и Дерфель, француз…» А Мурачев всё говорит и говорит. Долго, взахлеб: