Георгий Панкратов - Человек, из Подольска!

Зачем смотреть это кино? Во-первых, просто взглянуть на трамвай там, где его уже нет и никогда не будет. Посмотреть на центр города, на Театральную и площадь Мира, из окон легендарного сорокового маршрута – кстати, совершенно другой центр, которого мы тоже никогда больше не увидим. Узнать об образе жизни и распорядке дня ленинградского обывателя, провести параллели с днем сегодняшним – что ушло безвозвратно, а что остается все тем же и по сей день. Наконец, послушать незатейливые рассуждения о жизни ленинградской вагоновожатой Людмилы, женщины средних лет – ведь фильм не лишен романтики, он не только об остановках и стуке колес, он о простом человеческом счастье.

Четыре смены водителя – четыре времени года. Первая смена – утро. Встречаем первых пассажиров – рабочих, отправляющихся на завод.

– Утром неразговорчивые, – комментирует Людмила, – Но ничего, к вечеру разговорятся».

В вагоне кто спит, кто читает газеты, сонные лица сменяются видами сонного города, и все сопровождается кажущимся монотонным голосом водителя, единственным голосом, который мы слышим в фильме.

– Люди как голуби, – говорит Людмила о пешеходах, имея в виду тех, кто внезапно выбегает на рельсы.

– Скоро и торговые работники поедут, их время наступает.

А мы едем и едем дальше. Днем трамвай пуст, камера выхватывает пожилых интеллигентов, одинокую девушку и обязательных пенсионеров, которые сами не знают, где им сходить. Вечерняя смена заснята в пятницу, Людмила между делом рассказывает о семье, о планах на выходные, заключая:

– Как женщина жизнь организует, так и будет.

И, кажется, так и есть: пока пассажиры в трамвае, она всем им «организует жизнь». Вот только «сердцем и душой страдаю, что не могу поговорить с ними. Смотрю молча – единственное мое общение».

Вечером трамвай проезжает Театральную, в вагоне кто-то играет на трубе, кто-то на гитаре.

– А если салют – тогда едем медленно-медленно. Никто и не против.

Влюбленная пара – последние пассажиры ночного трамвая, отправляющегося в парк. Выходят у Марсова поля, гулять по ночному городу, оставляя вагон пустым.

– Что плакаться? Жизнь прекрасна! – Людмила подводит итог путешествию – Трамвай еще будет долго. Остановись трамвай – и завтра все заплачут.

С расстояния сорока лет пусть каждый из нас услышит в словах этих что-то свое.

(2011)

О двух городах начала 90-х

У меня было два «параллельных» детства: с рождения и вплоть до старших классов школы большую часть времени я проводил в Севастополе (о нем в отдельном эссе), но немалую – в Санкт-Петербурге.

Я замирал перед экраном.

– Послушайте этого парня, – говорил уважаемый телеведущий. Этой программы мы с родителями ждали несколько месяцев: главный канал страны, лучшая телепередача, передача-эталон, и в ней через какие-то секунды должны были показать меня! – который так все понимает и простым языком говорит.

Нас снимали весь день. Жильцов специально просили не выходить из дому, в особенности Илью, василеостровского дурачка лет двадцати пяти. Съемка была на коммунальной кухне на фоне сдвинутых столов и расставленных вдоль длинной стены одинаковых газовых плит. Человек с камерой входил и медленно шел, снимая всех жителей, а нас было много, и останавливаясь на каждом. У меня, восьмилетнего ребенка, брал интервью лучший ведущий страны – Владимир Молчанов. Его очень интересовало почему-то, что я думаю о жизни в этой коммуналке, о своей детской жизни с родителями и о жизни России в целом. Странное интервью длилось долго и снималось в несколько дублей. Говорил Молчанов и с остальными жильцами.

Но вот, когда я затаил дыханье и уставился в экран, на нем возник черный занавес, за которым открывалась странная студия, посреди которой на стуле сидел бородатый мужчина в очках и с гитарой. Он запел хриплым голосом песню «Черный пес Петербург», и внутри меня все упало. Целый съемочный день в нашей огромной, двадцатипятикомнатной коммунальной квартире на Васильевском острове обернулся тем самым кадром на кухне, где все, застыв, стоят перед столами, как будто их фотографируют. Кадр длился несколько секунд и вряд ли представлял не только художественную, но вообще хотя бы какую-нибудь ценность.

Шевчука я слушать не стал: мой Петербург никогда не был черным псом, это сравнение наводило и до сих пор, с той самой картинкой из детства, наводит на меня оторопь. Да и вообще, я жил еще в Ленинграде, как, думаю, и вся наша коммуналка. Которая так и осталась в Ленинграде: и сейчас, проходя по Большому проспекту, я вижу на окнах пожелтевшие буквы SALE. Квартиру расселили ближе к концу девяностых, а найти новых обитателей оказалось не так уж просто.