Франсин дю Плесси Грей - Они. Воспоминания о родителях

Еще лучше я знала дочь прабабушки, мою любимую двоюродную бабушку Сандру: прабабушки не стало в 1939 году, когда мне было восемь лет, а тетя Сандра дожила до 1970-х. Когда Татьяна приехала в Париж, жизнь любимой тети, статной красавицы ангельского нрава, уже дала трещину. Ее первый муж, отец ее единственной дочери Маши, был убит в начале Первой мировой войны. Несколько лет спустя она снова вышла замуж, но опять потеряла мужа, на этот раз во время революции. Его, царского офицера, коммунисты сбросили с Кронштадтской крепости в море, привязав к ногам камни. Вскоре после этого, в 1920-м, когда тетя Сандра с прабабушкой и дочкой укрылись в Константинополе, Маша умерла от скарлатины. Прабабушка и тетя получили французскую визу и отправились в Париж через немецкий город Дессау, куда несколько десятилетий назад переехала сестра Сандры, моя двоюродная бабушка Вера. Дочь Веры, которой теперь восемьдесят семь лет, рассказывала мне об их визите – одним из первых ее детских воспоминаний стал плач тети Сандры по своей дочери. Она рыдала несколько часов подряд и была безутешна.

Но стойкость в нашей семье передается по наследству. В 1922 году прабабушка и Сандра приехали в Париж. Поначалу они полностью зависели от дяди Саши, брата Сандры, но постепенно ей удалось вернуться к своей певческой карьере. В 1925 году, за несколько месяцев до приезда Татьяны, она дебютировала в парижской опере с партией Аиды, которая имела огромный успех. Следующие десять лет тетя Сандра выступала в операх и на концертах по всей Европе и Северной Америке. Вот сильно сокращенный список опер, в которых она пела главные партии: “Жидовка”, “Тоска”, “Отелло”, “Кармен”, “Зигфрид”, “Тангейзер”, “Осуждение Фауста”, “Саламбо”, “Сельская честь”, “Руслан и Людмила”, “Евгений Онегин”, “Аида”, “Гугеноты” и “Валькирия” – три последние партии она могла петь на пяти разных языках. Кроме того, была партия старой графини из “Пиковой дамы”. Это сложнейшая партия для контральто, которая дается немногим исполнительницам. С оперной карьерой в России у тети Сандры был связан анекдот, который я в детстве много раз заставляла ее пересказывать.

– Как-то вечером я исполнила партию Аиды и торопливо нарядилась, чтобы поехать на бал, – рассказывала она. – На улице только что утихла сильная метель, и мы с кавалером стояли в сугробах и ждали карету. Он так смешил меня, что я не выдержала и описалась. Снег подо мной растаял, и меня окружили клубы пара!

Воображаю, как нарядная тетя Сандра стоит на берегу замерзшей Невы, окутанная клубами пара, словно пророк. Чудо, не иначе.

Когда в 1925 году мама приехала в Париж, тетя Сандра наверняка была примерно такой же, как и в моем детстве в 1930-е годы. Самым примечательным в ней была сверкающая улыбка – тетя утверждала, что белизной зубов обязана розовому зубному порошку “Тореадор”. Помню всю ее очень ясно: высокая, как все Яковлевы, статная, со сливочного оттенка кожей, добрыми и печальными карими глазами и черными волосами, завязанными в простой узел. Она обладала трогательно дурным вкусом в музыке. Величайшим композитором считала Римского-Корсакова, а любимой оперой у нее было “Сказание о невидимом граде Китеже”. Искренняя, щедрая до безрассудства, доверчивая до наивности и бесконечно заботливая, свой нерастраченный материнский инстинкт она изливала на всех несчастных вокруг. Как и ее мать, тетя Сандра была настоящей пуританкой. Как-то раз, услышав, что у ее брата Саши роман с танцовщицей Анной Павловой, она воскликнула: “Быть такого не может! Нельзя же иметь роман с замужней!”

Третьим членом семьи, принявшей Татьяну в Париже, был бесстрашный путешественник и художник дядя Саша.

Сколько я себя помню, дядя Саша Яковлев казался мне легендарной личностью. По романтизированным рассказам матери, он был эдаким сверхчеловеком: который путешествовал в самые опасные уголки земли, сражался с дикими зверями в далеких пустынях, исследовал пещеры, куда ранее не ступала нога человека. Весть о приезде дяди Саши я встречала всегда с бурным восторгом. Помню, как меня поразила его легкая кошачья походка и искусно выбритая эспаньолка. В его грациозности и физической безупречности было нечто трудноопределимое, будоражащее – вспомнив, каким я видела дядю Сашу в первые наши встречи в юности, я поняла, что он напоминал мне великолепную вазу или древнегреческий курос. Его бородка казалась скульптурным произведением, а когда дядя Саша наклонялся меня поцеловать, от него исходил утонченный запах сухой вербены. Жарким майским днем дядя заходил поболтать с гувернанткой о моих успехах в учебе. Он снимал пиджак, и я восхищалась его мускулистыми руками – ни у кого другого я не видела такого красивого тела. Даже в те годы я понимала, что дядя Саша был внимателен ко мне не из-за меня самой, а просто потому, что очаровывать всех вокруг для него было так же естественно, как для львицы – охранять своего детеныша. Теперь мне кажется, что в этой потребности расточать свои чары на окружающих было нечто пугающее – на ум приходит образ Мефистофеля.