Яна Дягилева - Янка Дягилева. Придет вода [Сборник статей]

Очень пугало, что ее рабочим полем стал панк-рок: мрачный, грязный, одержимый манией самоубийства (всерьез или напоказ — нужно еще подумать, что хуже). Но именно через панк, по нынешним временам, проходит граница между искусством и неискусством, именно здесь — зона максимального напряжения для «нижних чинов» культуры. Панк-рок открыл, вернее сказать перепроверил на себе (дело не новое), что изо всех общечеловеческих ценностей нижнего регистра лишь одно не поддается утруске: отчаяние парии. То самое гумилевское «холодное, презрительное горе», разменянное на тысячи и тысячи заурядных жизней, дегениализированное, опустившееся в клоаку и преисподнюю массового сознания.

Всего два выхода для честных ребят:

Схватить автомат и убивать

всех подряд

Или покончить с собой — с собой,

с собой, с собой, —

Если всерьез воспринимать этот мир.

(Е. Летов)

Янка сделала невозможное: приняв беспросветность, стала в ней источником света, перевела панковскую остервенелость в состояние трагизма. Все, о чем философствовал Егор Летов, Шива русского рока, о чем бесновался Ник Рок-н-Ролл (если Егор — Шива, Ник, пожалуй, будет Арджуной), — в Янке обретало живой голос, человеческий облик: прорастало из тезиса и крика в песню.

Косную музыку панка Янка делала тайным заклятием — не проклятием. Такой незащищенной серьезности, такой чистоты и открытости вслушивания в отчаяние — ни у кого, никогда в «нижнем царстве» мировой культуры. Великая Дженис Джоплин глушила эту же боль экстазом саморазрушения и поисками транса — Янка работала без болеутоляющих.

Было ощущение: то, от чего всех рядом дергает и кривит, на нее с чудовищной, ненавидящей силой давит. На «стрём» и «стёб», на всю эту муторную панковскую браваду у нее не хватало — сил? времени? желания? Я помню концерт, на котором панки по обыкновению «оттягивались» напоказ: выли, терзали мебель, чуть пульт не перевернули, пока Ник орал «Старуху». С выходом Янки за минуту вся дурь отшелушивалась. Она пела. Ее слушали.

Это не похоже на текст песни — так заговаривают болезни, так кликушествуют, так кричат в любви. Господи, как ее любили! Люди, у которых шрамов на венах больше, чем пальцев на руках, могли затеять меж собой обстоятельную сибирскую выясняловку: ты Яночку толкнул, ты даже не заметил, она тоже не заметила, но все равно — извинись перед Яночкой… Ее берегли почти благоговейно, собственной нежностью ошеломляясь, млея от света. «Янка несет свет», — это как-то очень спокойно про нее выговаривалось: без пафоса и без стыда за слово.

…«Не уберегли»? Это тебя, поганца, не уберегли: ищи виноватых.

Она знала свое место в отчаянном, монотонном, нечленораздельном мире. Янка была открытием звука. Ее песни звучали как ее имя: в них усиливался самый первый, самый простой гласный — чистая нота страдания. Открытое «а» — как открытая рана: не крик, музыка крика.

Я знаю немного вещей, горших, чем эта песня с оставленной под конец считалкой: «Доска моя кончается, сейчас я упаду…» И последний гитарный перебор, и вот этот выкрикнутый-выдохнутый, музыкой ставший, Первый звук — единственный, который дается людям от рождения, и который в невыносимую минуту заменяет все остальные. Даром, что ли, в славянской грамоте он именуется «Аз»? Аз есмь «а»: звук боли и есть самоопределение человека.

На том и конец, «аз» — последняя буква алфавита. Прости, Янка.

Александр Соколянский.

«Литературная Газета», Москва, № 30/91 г.

И плачем Ярославны по ней самой зазвучит распевная, лирическая, пронзительная до боли — «Стаи Летят»: